Он ушел, не попрощавшись, сопровождаемый Ганкой до дверей.

— Пойдем к Катажине, — сказала она, вернувшись. — Надо выяснить этот вопрос ради твоего спокойствия.

— Оставь, еще будет время. Сегодня я сыт по горло прошлым.

— Тогда пойду одна.

— Нет. Не согласен, не твое дело!

— Не мое? Ты уверен, что не мое? Может, хочешь сегодня, как обычно, делать со мной уроки? Не чувствуешь, что этот лысый попросту угрожал тебе? Хочешь убедить меня, что тебе все это безразлично? Катажина тоже? И отец? Эту кашу мы должны расхлебать до конца, чтобы увидеть, что там на дне — Красная шапочка или Белоснежка. Одевайся, пошли!

Мы взяли такси и поехали к Катажине.

— Моя знакомая, — представил я Ганку. — У нас к тебе дело, довольно неприятное.

— Я вас слушаю. Чем могу служить?

Катажина разглядывала Ганку с нескрываемым любопытством, одна смотрела на другую, словно на представителя неведомой расы, пришельца из космоса.

— Мне сообщили сегодня, что… — начал я не вполне уверенным тоном, — одним словом, ты выдала своему любовнику отца и всю организацию.

— Да? Может, и тебя выдала? И ты поверил? Естественно, поверил, ждал, чтобы тебе кто‑нибудь помог меня…

— Речь идет не о вере и тому подобных чувствах, — перебила Ганка. — А о фактах. У вас был хахаль — немец, немец из гестапо, Ян Лютак заходил к вам, неважно зачем, прекрасно сами знаете, а вы продали старика, обозленная его проповедями. О «Юзефе» тогда знали только трое, вы, Ян да Кароль, но только вам удалось выкарабкаться.

— Вы из полиции, девушка? А, понимаю. Поздравляю, Роман!

— Отвечай же, ради бога!

— Я никого не выдала. Не знала, чем занимаются твой старик и тетка. А тот немец не служил в гестапо. Он был таким же человеком, как ты и я.

— Откуда вы знаете, что не служил?

— Его арестовало гестапо за распространение пораженческих настроений, как это тогда называлось. И за то, что помогал полякам. Улаживал им разные дела. Роман, ты поверил, ты хотел поверить, чтобы я сохранилась в твоей памяти запятнанной, мерзкой. Понимаю. Вы его хорошо знаете?

— Знаю, — буркнула Ганка. — Знаю и люблю. Поэтому и принимаю в нем участие.

Я смутился, мы никогда не говорили с Ганкой о любви, между нами не было ничего такого, что бы подтверждало слова девушки. Она бравирует или говорит правду? Почему делает такие признания именно Катажине, точно старается помешать ей защищаться с помощью эмоциональных аргументов или хотя бы воспоминаний.

Катажина притихла, ее хрупкая фигурка сделалась еще меньше, она опустила голову, сгорбилась, молчала.

— Мне холодно, — сказала Катажина немного погодя и набросила на плечи старую шаль. Мне казалось, что передо мной сидит маленькая девочка в материнской шали, озябшая и огорченная.

— Извини, Кася, — сказал я. — Мне вовсе не хотелось этому Еерить, но ведь надо было выяснить.

— Выяснить? Ничего ты не выяснил, слова — это не факты. Я могла солгать.

— Конечно, — бросила Ганка, — каждый защищается, как умеет. Говорит, говорит, пока не начинает верить в собственную болтовню. Вам обязательно надо было путаться, да еще с немцем?

— Я хотела только забыться, — прошептала Катажина. — Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое. Ни с какими немцами я не путалась, да какое вам дело! Что вы можете знать?

— Знаю, Роман рассказывал. Экая важность!

Катажина взглянула на меня, спрятала лицо в ладонях.

— Вскоре, пожалуй, издадут плакаты с этой историей. Как не стыдно описывать подобные вещи в газе тах. Я не могу, не могу это читать. Уеду отсюда, безразлично куда, лишь бы подальше, лишь бы То постоянно не путалось под ногами.

— На Запад?

— На Запад.

— Мои старики тоже едут на западные земли, — сказала Ганка уже теплее. — Поезжайте. Там можно начать жизнь сызнова. —

Мы уже не возвращались к теме измены. Начался вымученный разговор двух женщин. Ганка постепенно оттаивала, а когда мы вышли, заявила, что Катажина красивая и симпатичная.

— Ганка, что ты ей сказала? Что тебе ударило в голову? — спросил я.

— Ведь это правда. Сам знаешь, может, не вполне, но знаешь. Нет, молчи! Я понимаю, у тебя все это по-другому, я тебе нравлюсь, пожалуй, больше, чем нравлюсь, но мне ничего не нужно, кроме настоящей дружбы. Я не рассказывала тебе, парни у меня были, крутила любовь, даже в лесу, по этой части не озабочена. Я люблю тебя, поняла сегодня, когда врезала этому лысому кружкой по морде. Попробуем, может, нам будет очень хорошо.

— Ты же знаешь, какой я.

— Я не хочу тебя переделывать. Будь таким, каким хочешь. Ну как, товарищ Роман?

— Попробуем, товарищ Ганка. Но учти: тебе попался твердый орешек!

— Тогда поцелуй меня!

Она подняла голову. Лицо ее было холодное, мокрое от снега. Целуя ее, я думал о Катажине. Меня переполняло то ли чувство стыда, то ли омерзения к самому себе. Если бы не это признание Ганки, я вернулся бы, попросил прощенья у Каси. Но как? Словами? Это были не мои слова. Это были не мои обвинения, а Дыны. Не следовало выпускать его из рук. Может, не стоило поддаваться Ганке, к чему была канитель с расспросами Каси. Ганке хочется заполучить меня чистым, разумеется, но Кася теперь совсем раздавлена. Как она сказала? Что я только и дожидался, чтобы кто‑нибудь обвинил ее. Все будет хорошо. Нет, это Ганка говорит, только Ганка. А Дына каков подлец. Я еще поквитаюсь с ним, очгрнил меня, да, умышленно, известный прием. Как Тогда. Хорошо еще, что Ганка не выболтала того, что касалось меня, пришлось бы оправдываться перед Касей.

Я взглянул на Ганку. Она шла рядом серьезная и спокойная, засунув руки в карманы пальто, склонив голову.

День начинался в пять утра. Ганка играла роль будильника, вернее петуха, поднимая меня кукареканьем, я же первое время вскакивал кудахча, как курица, что было сигналом для грубоватых шуток и ласк, а завершалось все, как господь бог повелел.

У отогревшихся в постели и отдохнувших это получалось лучше, чем ночью, а главное — совсем по — другому, ибо Ганка продолжала побаиваться темноты, хоть прошло уже достаточно времени с тех пор, как мы впервые принадлежали друг другу. Она часто просыпалась, задев меня во сне, и сидела потом перепуганная, пока я не открывал глаза. Раздевалась всегда в ванной и входила лишь после того, как я гасил свет, отдавалась, лежа неподвижно, молча, сжав ладонями мою голову, словно проверяя, я ли это. Утром все было иначе. Кукареку, надо взбить постель — так будет уютнее, сорочку долой, ты тоже, ну и ну, о господи, господи. Без слащавых нежностей, попросту…

После отъезда родителей на западные земли, где ее отец стал заведовать складом на крупном заводе, вся квартира в нашем распоряжении, что подтверждалось на входных дверях двумя бумажками со множеством печатей. Вскоре после визита к Катажине я получил развод, и, собственно, ничто не мешало мне жениться на Ганке, ничто, кроме моей смутной тревоги и ее упрямства.

— Не хочу, нам это не нужно, — говорила она. — Лучше жить, просто доверяя друг другу. Вот именно, речь идет, надеюсь, о доверии, а не о приказе и принуждении. Приказами‑то ты сыт по горло.

Кукареку, странное дело, она так говорила, словно отгадывала мои мысли, ибо, в сущности, я не верил в любовь и счастливые браки, которые описывают в книгах и показывают в кино. Вранье. Капиталисти ческая, собственническая купля — продажа человека, целиком — с душой и потрохами. Принадлежать, владеть, заполучить навсегда, кукареку, это не то! Я представлял себе единственно возможными дружеские, товарищеские узы, но никогда не говорил об этом с Ганкой.

Итак, день начинался в пять утра. Мы пили ячменный кофе, с цикорием, черный, поскольку не было молока, жевали пайковый хлеб, который, чтобы не заклеивал рта и кишок, подсушивали на плите, что также восполняло отсутствие масла. Мы голодали, но, по крайней мере, вместе со всеми трудящимися города. По утрам я шагал на работу, минуя длинные очереди стариков и женщин, торчавших с ночи у магазинов, толпы людей с лицами, словно вымазанными пеплом, и усталыми глазами. Нам было некогда выстаивать в очередях, Ганка тоже работала в кооперативе «Сполэм», а вечерами мы оба учились, следовательно, приходилось пробавляться тем, что случайно удавалось перехватить по карточкам, редкими посылками от родителей и тем, что выдавали по месту работы. На покупку чего‑либо у спекулянток, торговавших из‑под полы, нашей зарплаты не хватало, тем более что цены росли изо дня в день.