Бабушка считала, что, если соседи испытывают нужду в еде, делать у себя запасы недопустимо.

С приходом зимы начинал дуть сильный западный ветер, и рыбакам редко удавалось выйти в море. На задах нашего дома стоял крытый тёсом длинный одноэтажный дом на пять-шесть семей. Когда западный ветер не утихал по многу дней, бочонки для варки риса, выставленные сушиться на крышу, с наступлением вечера так и оставались невостребованными.

— Видно, у них кончился рис, — бормотала бабушка и, разделив рис на порции, посылала меня раздать жителям многоквартирного дома. Но и наша семья в такие времена отнюдь не роскошествовала в еде: мы питались зерном, китайским рисом, а в качестве школьного завтрака я брал с собой лишь два ломтика батата. Однако закладывать вещи необходимости всё же не было, тем не менее бабушка полагала, что если уж в деревне голод, то и мы должны голодать вместе с соседями, а потому не раз наведывалась в ломбард.

— Угощайтесь чем Бог послал! — говорила она беззаботно, приглашая к столу многочисленных гостей.

Дядя Санкити был превосходный рыбак, и как только устанавливалось затишье, выходил в море и неизменно возвращался с богатым уловом, так что даже односельчане дивились: "Знать, ему Бог помогает!" — но всё, что он приносил домой, бабушка со словами "Божий промысел" без малейшего сожаления раздавала нищим верующим.

А нищих среди верующих было много. Встречались и такие, которые стали нищими, следуя уставу веры. В ту пору, когда я учился в младших классах, в мою обязанность входило собирать "месячный долг", который каждый верующий, три сэна в месяц, должен был жертвовать в пользу главного управления Тэнри, но многие были не в состоянии заплатить даже эту сумму. Для них отдать три сэна было необычайно трудно. Я обращался к бабушке с просьбой внести за них деньги, но это единственное, в чём она всегда отказывала. "Негоже обманывать Бога!" — говорила она. Но среди верующих были такие нищие, что у меня не хватало мужества в очередной раз идти к ним за пожертвованиями, пусть и столь малыми, как три сэна, и я не однажды тайком подкладывал вместо них то, что скопил из денег, выдававшихся мне на мелкие расходы. Я страстно мечтал, когда вырасту, заработать много денег и заплатить "месячный долг" за всех верующих.

В детские годы сбор этих месячных пожертвований был самой печальной моей обязанностью. Мне было стыдно, как будто я приходил собственноручно истязать верующих и их домочадцев. По сравнению с этим любой другой тяжкий труд, например нянчиться с малышами или собирать сухие сосновые иголки на горе Усибусэ, представлялся вполне сносным. В ту пору мои собственные беды, мои лишения, сколь бы тяжёлыми они ни были, не приносили мне особых страданий, но видеть, как бедствуют другие люди, было мне невыносимо. Вероятно, это происходило потому, что уже ребёнком я глубоко прочувствовал, что значит верить в Бога и жить в единении с Богом.

В нашей деревне не было ни дров, ни угля, поэтому приходилось либо собирать выброшенные на берег сучья, либо сгребать сухие иглы сосен на горе Усибусэ. Найти что-либо на берегу, если это не было на следующий день после шторма, было почти невозможно, приходилось постоянно таскаться на гору.

Западный склон горы принадлежал поместью князя Оямы. Между западным и восточным склонами ограды не было, но сторожа поместья время от времени совершали обход и, обнаружив, что кто-то, сгребая сухие иглы, зашёл на западный склон, на территорию поместья, бросали в него камнями, а если удавалось схватить, немилосердно колотили палками. Поскольку на восточной стороне паслась вся деревня, сосновых игл там давно уже не было, как будто прошлись метлой, и если бы ветром не заметало иглы с западной стороны, собранного не хватило бы и на то, чтобы вскипятить утром воду. В то же время западный склон был так густо устлан сухой хвоей, что казался красным. По субботам, когда меня после школы посылали собирать топливо, я, чтобы засветло вернуться домой, прячась от глаз сторожей, пробирался в сосновую рощу на западном склоне. Но шорох от бамбуковых граблей эхом разносился по всей роще, и было мучительно страшно, что услышат в усадьбе, расположенной у западного подножия горы. А если попадёшься сторожу, затравит как дикого зверя! Бывало, радуясь, что остался незамеченным, уложив хвою в корзину и взвалив её на спину, спускаешься с горы, а он тут как тут, срезав путь, поджидает тебя, чтобы отобрать корзину. Потом кто-нибудь из родичей шёл в усадьбу за этой корзиной, и с него, всячески перед тем унизив, брали пятьдесят сэн штрафа. Неудивительно, что князь Ояма представлялся нам в виде страшного демона.

Как-то зимой, в субботу, я собирал сухие иглы на горном водоразделе между западным и восточным склонами, когда внезапно меня обнаружила сама княгиня. Вероятно, она просто прогуливалась здесь. Княгиня подошла очень тихо, а я был так занят работой, что не видел ничего вокруг, и заметил её, лишь оказавшись с нею лицом к лицу. Я оцепенел, сжимая в руке грабли. Хотя я и собирал иглы на горном водоразделе, но, видимо, зашёл на западную сторону. Во всяком случае, у меня было чувство, что я влип в большие неприятности. Княгиня, одетая в кимоно, была пожилой женщиной, но, как запечатлелось у меня в памяти, чёлка у неё по-девчачьи спускалась на лоб.

— Ты один?

Я кивнул, дрожа от страха.

— Из Ганюдо?

Я снова кивнул, ещё более напуганный.

— Подожди здесь.

С этими словами княгиня скрылась в роще, покрывавшей западный склон. Я готовился к худшему, ожидая, когда снизу поднимется сторож. От страха я несколько раз порывался бежать, но меня точно что-то приковало к большой скале, и, заливаясь слезами, я ждал страшной минуты. С того места, где я сидел, открывался прекраснейший вид — от Ганюдо до реки Каногавы и залива Сэмбон, в сторону Фудзиямы, величественно возвышающейся вдали над горой Аситака. Я часто вспоминал этот вид, уже покинув родную деревню. И до сих пор, когда мне становится особенно страшно, я подбадриваю себя, мысленно воскрешая образ Фудзиямы и ребёнка, ожидающего, что его до полусмерти изобьют камнями.

Однако из рощи появился вовсе не сторож, а сама княгиня. Улыбаясь, она протянула мне завёрнутое в бумагу печенье. Я взял, дрожа, свёрток, сунул за пазуху, даже не поблагодарив, торопливо побросал собранную хвою в корзину и, взвалив её на плечи, точно спасаясь бегством, со всех ног устремился вниз по восточному склону. Всё это время княгиня спокойно наблюдала за мной.

Вернувшись домой, я положил бумажный свёрток на столик для пожертвований Богу. Только после этого мы с бабушкой и тётей О-Тига осмелились притронуться к его содержимому. Так я впервые в жизни попробовал печенье. Жертву перед Богом я сотворил не столько из благодарности, сколько из опасения, не подмешан ли в печенье какой-нибудь яд? Ох, каким вкусным оно было! Вот что значит европейские сладости! Даже собравшимся у нас в тот вечер верующим кое-что перепало. Княгиня Ояма, вероятно из прихоти, пожелала облагодетельствовать бедного ребёнка зачерствелым печеньем, но я, словно свидетель чуда, явленного Богом, вынес из происшедшего урок, что тот, кто не ведает страха, непременно получит свою награду. Знатная дама с необычной причёской казалась мне вестником Божьим. В ту пору я был убеждён, что всё происходит по воле Бога.

2

Я не мог не привести некоторые эпизоды из своего детства, но поскольку я надеюсь, что когда-либо мне представится случай написать о детстве подробнее, здесь я остановлюсь лишь на нескольких событиях, имевших важное значение для моего развития.

Детство прошло под знаком постоянных угроз со стороны сил природы. Угрозы зависели от времени года. Летом опасность несла вода, зимой — ветер.

Наша деревня находилась в устье реки Каногавы, и, как правило, каждое лето река разливалась, затопляя грязными потоками деревню. Если дождь лил на протяжении нескольких дней, мы начинали опасаться, как бы не случилось наводнения. Задолго до наступления сезона дождей нас охватывала тревога за крышу нашего дома. Только мы успокаивались, заново перекрыв крышу соломой, как вдруг где-нибудь обнаруживалась течь. Туда, где протекало, подставляли вёдра, и я помню, как в детстве невыносимо тоскливо было, лёжа в постели, слушать у самого изголовья монотонную дробь воды.