— Значит, он должен еще три раза играть задаром?

— Не задаром. Он получает тридцать шиллингов — столько, сколько платят любителям. Это делается из предосторожности.

— Замечательно, — сказала она. — Тридцать шиллингов!

— Это не имеет значения, — ответил Джонсон. — После четырех матчей вроде сегодняшнего он сможет потребовать, сколько захочет. Им будет невыгодно ему отказывать, миссис Хэммонд. Верно, Артур?

— Не знаю.

— Конечно, мистер Джонсон, ему-то уж они не откажут.

— Да, — подтвердил Джонсон со слезящимися от жара глазами, — он пойдет далеко.

— А вы будете этому очень рады, — сказала она еще более ядовито и посмотрела на Джонсона даже с удивлением.

Мы уже вышли на улицу, и тут Джонсон вдруг тронул меня за руку и прошептал:

— Я забыл тебе сказать. Там сегодня был Слоумер.

Я отдернул руку.

— Почему ты мне раньше не сказал?

— Забыл. Он ушел, не дождавшись конца. Он редко бывает на матчах дублеров.

— Ну и как он?

Джонсон улыбнулся.

— Почем я знаю. Он ведь со мной не разговаривал.

— А ты не мог догадаться по его лицу? Он калека, да? Где он сидел?

— Позади меня. На несколько рядов выше.

Джонсон вдруг пожалел, что заговорил о Слоумере.

— Ты сейчас куда собираешься, Артур? — спросил он и с раздражением заглянул в освещенный коридор за моей спиной. — Давай пойдем куда-нибудь. Можно зайти в «Короля».

— Я устал.

— Мы доберемся туда в одну минуту. Можно доехать на автобусе.

Я посторонился, и свет упал на его маленькое встревоженное лицо — застывшую в темноте маску обиды. Сзади в коридоре я услышал шаги миссис Хэммонд.

— Может быть, я приду завтра. Поближе к обеду, — сказал я и отступил назад, за дверь. — Тогда и увидимся, папаша.

— Ты не сердишься, что я тебе помогаю? Не сердишься, Артур?

— Чего это ты вдруг? — Его лицо исчезло, вместо него появился потертый верх его кепки, такой потертый и сплющенный, что казалось, будто Джонсон цеплялся за все потолки. — Знаешь… я надеялся, что ты не подумаешь, будто я навязываюсь, вмешиваюсь… — говорило его скрывшееся лицо.

— Нет… — начал я неуверенно.

— Потому что я просто хочу помочь тебе, понимаешь? Раз я могу помочь, так и правильно будет, если…

— Ну да. Верно, папаша.

— Ты не сердишься?

— Нет, — сказал я с сердцем. — Не понимаю, о чем ты говоришь. Так, значит, до завтра.

— До завтра, — повторил он. — В одиннадцать.

— Спасибо за все.

— Не за что, Артур. В любое время. В любое время, когда понадобится.

Он стоял и ждал, чтобы я закрыл дверь.

Миссис Хэммонд убиралась на кухне. Я долго потом помнил особенное выражение, которое было тогда у нее на лице.

— Раз огонь горит так сильно, не стоит зажигать свет, — сказала она.

— Я хочу только отдохнуть, — ответил я. — Мне все равно.

Я сидел около камина и молчал.

— Почему вы не идете в свою комнату, если устали? — спросила она, увидев, что я достаю «Кровь на брезенте»: голос у нее был какой-то сдавленный. По ее лицу и фигуре пробегали отсветы огня.

— Там не отдохнешь. А спать мне не хочется.

— Разве вы не собираетесь выйти? Я думала, вы захотите насладиться своей славой.

Я глубоко вздохнул, чтобы показать, как сильно я устал.

— Тогда можете немножко мне помочь.

— Ладно.

Тэд Уильямс рассказывал своей красотке о матче. Она гладила его волосы, хвалила, и он чувствовал, что стоило все это вытерпеть ради нее. Он морщился от боли, но оставался твердокаменным.

— Что надо сделать?

— Можете вымыть посуду. Сегодня столько дел набралось. И то и это. — Она говорила без всякого выражения, вернее, с одним и тем же тупым выражением, как будто подавляла мучительную внутреннюю боль.

Я подошел к раковине и сложил в таз чайные чашки, потом обеденную посуду, потом грязную посуду, оставшуюся после завтрака, потом тарелки от вчерашнего ужина.

— Отставьте чашку этого Джонсона, — распорядилась она. — Я вымою ее сама: ее надо ошпарить. В чайнике осталась вода.

Я налил кипятку и хотел разбавить его водой из-под крана, но она снова вмешалась:

— Не добавляйте слишком много холодной воды. К чему тогда было лить воду из чайника?

— Где Линда и малыш?

— Наверху. Я сейчас уложу их.

— Еще рано.

— Они всегда рано ложатся по субботам.

Я постукивал чашками и протер запотевшее зеркало, чтобы смотреть на себя.

— Если они сейчас не лягут, — добавила она, — пьяные не дадут им заснуть, тогда они век не угомонятся. — Она смотрела, как я мою первую чашку. Секунду она молчала, потом не выдержала: — Если после мытья ополоснуть чашку под краном, на ней не останется мыла, она будет чище. Мне не хочется без конца этим заниматься.

Когда она уложила ребят и спустилась вниз, посуда стояла на столе, ее уже можно было убирать. Я сидел у камина и знакомился с домашней жизнью Уильямса после тяжелого боя. Я никак не мог понять, почему они не поместили на обложке изображение его шикарной блондинки. Например, в углу, за одной из огромных красных перчаток, как раз справа от его уха. Она лежала бы на этом своем диване. Очень было бы симпатично: спереди — он дерется, а в глубине — она с целой кучей всяких утешений. Здорово быть таким вот Уильямсом! Любая красотка — твоя, только свистни. Удар левой, перед которым никто не устоит, и смертоносный крюк правой. Его левая…

— Можете курить, если хотите, — сказала миссис Хэммонд и, внимательно осматривая тарелки, чтобы знать, сколько жира я на них оставил, начала убирать их в буфет.

— Что?

— Я сказала, что вы можете курить.

— А как же все попреки и разговоры?

— Сейчас здесь нет детей. Я не люблю, когда курят при них.

— Вы никогда этого не говорили.

— Ну что ж, теперь вы будете знать.

Я слышал, как она возится в буфете. Потом она сказала:

— Заработком это не назовешь.

— Вы про сегодняшний матч?

Она ничего не ответила.

— Заработок будет, когда подпишут контракт, — сказал я.

— Еще подпишут ли?

— Не знаю.

— Старик, кажется, не сомневается… А вы для него прямо как сын.

Я обернулся и посмотрел на нее.

— По-моему, нет. — Я задумался над тем, что она сказала. — Я называю его папашей просто потому, что он старый.

— Я не про это.

— А про что?

— Про то, как он себя с вами ведет — глаз с вас не спускает. Он смотрит на вас, как девчонка.

— Да бросьте вы! Ему интересно, вот и все.

— Вернее, даже очень интересно.

— Пусть очень. Ну и что из этого? В его годы у человека мало развлечений, и он достаточно для меня сделал.

— Вот, вот. Это-то и странно. — Она вешала чашки на крючки с таким видом, будто ее слова попадали в цель так же неотвратимо, как каждая чашка на свой крючок.

— Если регби вас не интересует, вы не можете знать, как к нему относятся другие. Больше всего его как раз любят старики вроде Джонсона.

— Любят, да не так, как он.

Она подошла и остановилась, опершись ладонями о стол.

— Знаете что, я понимаю: вы устали, и мне не надо было приводить его сюда. Я прошу прощения. Больше этого не будет.

— Я не устала. И мне все равно, приведете вы его снова или нет.

— Что же вам тогда нужно?

— Ничего.

— У него нет своего сына. Вы что, знакомы с Джонсоном или что-нибудь про него знаете?

— Может быть, и знаю. — Она напряженно наклонилась через стол, и по ее лицу забегали огненные зайчики. — Сколько он получит, если с вами заключат контракт?

Я сделал вид, что обиделся. Но она не заметила. Мне казалось, что она старается держаться поближе ко мне и обойти Джонсона. Я сказал с досадой:

— Ничего он не получит. Я никогда об этом даже не думал.

— Можете не сомневаться, он-то подумал.

Я вдруг почувствовал, что в дружбе Джонсона есть что-то такое, что я должен защитить.

— Он не такой, — сказал я.