Пантеистическая концепция ясно выражена и в идеологии существовавшей в IX–X вв. на территории халифата Аббасидов тайной организации «Чистые братья» ⁶⁷. Ее теоретики утверждали, что мир представляет собой единую душу, из которой все исходит и в которую все возвращается. С этой точки зрения, не существует дуализма бога и мира, отпадает, таким образом, и учение о личном боге, существующем вне мира и над ним и сотворившем его.

Отрицание бытия личного бога было непосредственно связано и со скептическим отношением к учению о сверхъестественном мире и населяющих его существах, прежде всего душах бывших людей, якобы пребывающих в загробном мире.

Довольно последовательное отрицание загробной жизни мы находим у философа аль-Фараби (870–950). Он полемизировал не только с исламом, признающим возможное существование души отдельно от тела, но и с Платоном, по которому душа существует раньше тела и в момент рождения человека вселяется в его тело. Фараби стоял на той позиции, что душа живет и умирает вместе с телом. Ибн Сина также отрицал загробную жизнь, он только маскировал это отрицание тем, что трактовал загробную жизнь в «духовном», т. е. по существу иносказательном, смысле. Во всяком случае возможность воскресения тел и, следовательно, учение о страшном суде Ибн Сина без колебаний отвергал. На позициях отрицания загробной жизни стоял и Ибн Рушд. Веру в рай и ад он рассматривал как продукт невежества людей. Бессмертие Ибн Рушд предлагал искать в сохранении дел и особенно знаний в памяти последующих поколений, непосредственное же воздаяние за свои дела, считал он, человек должен получать при жизни, не надеясь на потустороннюю оплату.

Неверие в существование сверхъестественного мира и его обитателей нашло любопытное выражение в произведениях Аль-Маари, имеющих довольно ясно выраженный сатирический характер. В одном из них («Послание об ангелах») он изображает себя пребывающим в царстве небесном и ведущим диспут с его обитателями — ангелами и другими раежителями — по вопросам морфологии арабского языка. И оказывается, что ангелы плохо разбираются в арабской грамматике! ⁶⁸

А главный из главных в мире сверхъестественного — сам Аллах — оказывается, на взгляд арабских свободомыслящих, если он существует, злым и несправедливым. Если верно учение о предопределении, то все зло в мире происходит от него, ибо любой человеческий поступок, даже самый греховный, имеет своим источником не кого иного, как самого Аллаха. Этим аргументом постоянно оперировали в исламской теологии сторонники свободы воли, но свести концы с концами и они в этом вопросе не могли. Поэт и философ Омар Хайям заявляет, что, если бы он «властен был над этим небом злым», он бы «сокрушил его и заменил другим», таким, в котором никому «ничьим владыкою, ничьим рабом не быть»⁶⁹. И не согласен поэт погибать в день всеобщей катастрофы, долженствующий предшествовать страшному суду: «Когда Вселенную, — пишет он в одном из стихотворений, — настигнет день конечный, И рухнут небеса, и Путь померкнет Млечный, — Я, за полу схватив создателя, спрошу: «За что же ты меня убил, владыка вечный?»» ⁷⁰

Получается, что религиозные учения ложны? И во многих произведениях мыслителей того времени совершенно недвусмысленно формулируется этот вывод. Коран создан людьми, настойчиво твердили вольнодумцы, и не существовал от века никем не сотворенный, как настаивали ортодоксы ислама. «Всякие почести и восхваление Корана, — заявляли теоретики мутазилизма, — признак глупости»⁷¹. А в одном из посланий «Чистых братьев» было прямо заявлено, что «шариат растоптан», ибо он «погряз в невежестве и заблуждениях» ⁷². Правда, тут же предлагается как путь к совершенству соединение того же шариата с греческой философией, но, вероятно, в таком предложении сказывалось стремление его авторов в какой-то степени предохранить себя от особо резких нападок со стороны ортодоксов.

Утверждения о ложности всех известных религий мы встречаем в сочинениях ряда представителей арабского свободомыслия. Аль-Маари писал об этом следующим образом: «Вера и неверие… Коран, текст которого тщательно изучается… Библия… евангелия… У каждого народа есть своя ложь, в которую, однако, люди свято веруют. Может ли после этого какой-либо народ хвалиться, что он идет путем праведным?» ⁷³ А если есть обман, то должны быть и обманщики.

И действительно, такие обманщики в истории религии, как утверждают арабские вольнодумцы, сыграли важнейшую роль. Здесь мы сталкиваемся с важнейшим литературным памятником средневековья «Трактатом о трех обманщиках».

Его происхождение и авторство до сих пор не установлены. Однако основная идея его имеется не только в самом трактате, но и в некоторых других источниках. Так, один из предводителей карматов Бахрейна, Бу-Тахир, говорил: «Три лица принесли порчу людям: пастух, лекарь и погонщик верблюдов. Наибольший из них обманщик — погонщик верблюдов» ⁷⁴. Перечисленные здесь «обманщики» — Моисей, Христос (почему-то его именуют здесь лекарем) и Мухаммед.

Об авторстве «Трактата» существуют самые разноречивые мнения. Его приписывают не только арабским деятелям, но и многим представителям истории европейской общественной мысли, в том числе Макиавелли, Джордано Бруно, Спинозе. Одно из имен, часто упоминаемых в этой связи, — германский император Фридрих II Гогенштауфен, живший в первой половине ХIII в. Это имя, хотя и принадлежит европейскому автору, все же наводит на арабские следы, ибо Фридрих был известен своими связями с арабским миром, он знал к тому же и арабский язык. Наиболее, однако, вероятным следует считать раннее арабское происхождение рассматриваемого произведения — может быть, X в. В распоряжении современных исследователей есть несколько вариантов «Трактата» разного времени вплоть до XVIII в., но основная идея его осталась в общем неизменной. Она — та же, которую мы выше приводили в высказывании карматского идеолога: три человека один за другим обманули человечество тремя ложными вероучениями: иудаизмом, христианством и исламом. Сделали они это, руководясь собственными корыстными соображениями и интересами господствующих слоев общества, заинтересованных в том, чтобы любыми средствами, в том числе и обманом, держать народ в повиновении.

Далеко не всегда вольнодумцы могли высказывать свои взгляды открыто и последовательно. Бывали отдельные просветы, когда их взгляды не встречали сопротивления со стороны властей. Так, например, мутазилитство в правление аббасидского халифа Мамуна (813–833) считалось в халифате официально признанным государственным учением. Но тут же при последующих халифах оно было признано еретическим и стало жестоко преследоваться. А в общем вольнодумство в исламском мире систематически преследовалось как еретичество и богоотступничество. Исламская инквизиция — михиа — действовала с активностью хотя и уступавшей католической, но все же достаточной, чтобы люди боялись. Особо часто применялся такой прием, как изгнание. Ему подвергся, в частности, Ибн Рушд, который лишь в конце жизни был возвращен ко двору в Марокко. В глубоком подполье долгое время пребывали мутазилиты и весь период своего существования — «Чистые братья». Не удивительно, что далеко не всегда идеологи вольнодумства могли открыто выражать свое мнение о том, что путь разума — единственный в познании истины, ибо движение по этому пути было прямо противоположно религиозному, в данном случае исламскому, пути. На помощь тут приходила теория двойственной истины, которая в некоторой мере служила якорем спасения и для европейских вольнодумцев. Мы находим эту «спасительную» теорию сформулированной у Ибн Сины. В еще более развернутом виде она содержится в сочинениях Ибн Рушда. И именно от аверроистов она перешла в работы европейских теологов и философов.

При всем этом вольнодумцам далеко не всегда удавалось скрыть свои действительные позиции. О творчестве Омара Хайяма академик А. Е. Крымский писал: «В XII веке ни одного толкового читателя не сумела обмануть осторожная туманная стилистика некоторой части хайямовских четверостиший… во всякой своей форме, откровенной или прикровенной, хайямовские стихи без большого труда опознавались как жалящие змеи для исламской религии. Опознавались с понятным негодованием, если читатель принадлежал к правоверам — клерикалам, поднявшим голову в XII веке; опознавались, конечно, с интересом и увлечением, если читатель сам был скептически настроен в хайямовском духе» ⁷⁵.