— Хорошо, — говорит Эстер.

Сегодня они в десятый — и в последний — раз едут вместе. Эстер с удивлением чувствует, что будет скучать по этому милому коренастому пятидесятилетнему человеку. Сказать об этом Иогане она не решается. Выпитое вино еще даст о себе знать, но она надеется, что машину автошколы полицейские не остановят или, по крайней мере, не заставят ее дохнуть в трубку. Карел возвращается.

— Наши занятия завершаются поездкой за урной, — усмехается Эстер. — Вам еще не случалось такое переживать?

— Нет. Но это неважно.

Этот инструктор прежде всего привлек ее своей застенчивой уверенностью. Он робок, но спокоен и вежлив. Она знала, что он никогда не произнесет ни одной из тех непристойных фраз, которые доводилось в автошколе слышать Иогане. “Ну, тетя, вы так дергаете этим рычагом, точно взбиваете кнедлики!” И тому подобное. Карел по большей части молчит, но тишина в машине доброжелательная. Она это чувствует. Если он и заговорит, то в основном о машинах, о движении в Праге или об изжоге — он знает, что она врач. Черный юмор, конечно, ему недоступен.

— Мы могли бы послезавтра забрать мужа в Страшнице? — спросила она его в конце прошлой поездки.

— Само собой.

— Мужа в урне, если точнее.

Он покраснел, как школьник. Не знал, что и сказать.

— Простите, я не хотела смущать вас.

— Я не думал, что вы...

В растерянности он умолк.

— Ну что вы, — засмеялась она, — относитесь к этому проще.

Вот так всегда, подумала Эстер: самый близкий из семьи покойного в конечном счете утешает того, кто вообще его не знал.

В Вршовицах по ее просьбе они еще тренируются в парковке. Здешние улицы Эстер всегда путает: Новгородская, Украинская, Минская... Они проезжают мимо матери с ребенком-олигофреном, цыганочки лет двенадцати с сигаретой во рту и растрепанной старухи в криво застегнутом болоньевом плаще. Запыленные, неумело оформленные витрины пустых, хотя и открытых, магазинчиков. Жизнь — удивительное дело, думает Эстер.

В начале августа, когда, не переставая, шел дождь, она несколько раз одиноко проходила здесь. Июль, напротив, стоял жаркий и солнечный. Первое лето молодой вдовы — надо ли что добавлять к этому? В квартире нельзя было дышать, а поехать в бассейн не хватало сил — она не выносила веселого гомона, откровенных мужских взглядов. Однажды попробовала, но по прошествии двадцати минут уехала домой.

Самыми невыносимыми были — и есть — выходные. Застывшая тишина во всем доме... Пустота оседает на мебель, словно незримая пыль. Время едва тянется. Куда лучше дежурство в больнице. Друзья и коллеги звонят ей и зовут за город, на дачи, но все приглашения она отвергает. Неужто они не понимают, что спустя несколько недель после кремации Томаша она не может смотреть, как жарят мясо на шампурах? В пятницу стоянка перед домом постепенно пустеет, здесь, как правило, остается одно до невозможности запыленное, на вид заброшенное “вольво” Томаша. Как-то в воскресное утро она в домашних шлепанцах спустилась во двор, нерешительно открыла эту угловатую машину и села за руль. Почувствовала себя маленькой, потерянной. Она даже не дотягивалась до педалей. Ей казалось просто невероятным, что она может водить это громоздкое авто. Под лобовым стеклом лежал выцветший стояночный билет. Эстер осторожно взяла его: 12 января 16.20. Она положила билет обратно. В дверном ящичке она нашла синие дворники для окон. Время застыло. Она отважилась посмотреть в зеркало заднего обзора. Что страшит ее? Она боится увидеть там его глаза? Ей представилось, что машина — живое создание, с подозрением следящее за каждым ее движением. Медленно открыв бардачок, она обнаружила начатую пачку жвачек “Орбит” и с плачем бросилась назад — в пустую квартиру.

Эстер проезжает Кубинскую площадь и, подчиняясь тихому, едва уловимому указанию Карела, по левой стороне поднимается в гору.

— Как называется эта улица? — спрашивает она. — Я всегда путаю улицы во Вршовице.

— Мурманская.

Стоянка с правой стороны по ходу машины, так что ей не приходится сворачивать влево. Она осторожно встраивается между запаркованными машинами, давая при этом право преимущественного проезда пожилой чете в трауре.

— Позвольте мне одну рюмку?

— Не могу. Вы забыли о ручном тормозе.

Эстер быстро подтягивает к себе рычаг. Оба выходят.

— Послушайте, — говорит Эстер, — мой муж весил центнер, сейчас мне отдадут не более кило — это все, что от него осталось. А вы отказываете мне в одной рюмке? Я считала вас гуманистом.

Карел смущенно смеется. Пожалуй, он уже привыкает к ее острым шуточкам.

— Ну, хорошо. Одну — можно.

— Слава Богу.

На зеленый свет они пересекают Чернокостелецкую улицу и заходят в маленький бар на первом этаже одной из новостроек. Эстер заказывает Jim Beam и минеральную воду. Карел — фернет.

— За что люди пьют здесь? В баре напротив крематория? — спрашивает Эстер официантку.

— За здоровье, — улыбается девушка.

— Я так и предполагала.

На долгое время воцаряется тишина.

— Вы хороший, — наконец говорит Эстер.

Карел молчит.

— Правда, вы хороший.

— Я удивляюсь вам, как вы справляетесь со всем этим, — замечает Карел. — Как вам удается быть веселой...

— Веселая вдова, это какой-то коктейль, что ли? — снова спрашивает Эстер официантку.

Девушка недоуменно пожимает плечами. Эстер поворачивается к Карелу.

— Мне кажется, это коктейль — а может, я спутала с плавленым сыром.

Карел растерян, шутка до него не доходит.

— Вы давно женаты?

— Двадцать семь лет.

— Скажите мне откровенно: это больше дало вам или отняло у вас?

Кто еще может задавать такие вопросы, если не вдовы? — думает Эстер.

— Не знаю.

— Не знаете? Человек должен это знать.

Карел в нерешительности.

— Иной раз мне кажется, — наконец отвечает он, — что мы обокрали друг друга. Что от нас обоих осталась только половина.

— Ну что ж, отлично! — восклицает Эстер. — Ровно так я себя и чувствую! Половинкой!

Нужная канцелярия слева от входа. Эстер инстинктивно отводит взгляд от вечного огня и провожающих у траурного зала. Несколько ступеней вверх и налево. Все оказалось неожиданно просто. К счастью, в канцелярии нет посторонних. Она молча протягивает служащей бумагу. Надо ли что-то добавлять к этому? Пожалуй, служащая понимает всю тяжесть данной минуты: она тактична, говорит тихо, ее движения достойно замедленные. Эстер корит себя, что подчас несправедлива к людям. Почему подсознательно она ожидала встретить веселую дуреху, которая ко всему еще красит ногти? Карел смущенно стоит в стороне, кроме приветствия — ни единого слова. Служащая уходит куда-то и неожиданно быстро приносит урну: это белая шестигранная коробка с красно-желтым логотипом Пражской похоронной службы. Кроме коробки, Эстер получает и черную пластиковую сумку.

— До свиданья, — произносит она.

До свидания? — ударяет в голову мысль. Они выходят, молодой человек, спешащий в туалет, уступает Эстер дорогу.

— Он знает, что у меня в сумке, — говорит Эстер Карелу, вглядываясь в проходящих мимо. — Все знают. Все равно, что утренняя моча.

— Может, мне это взять? — спрашивает Карел.

Эстер отрицательно качает головой. Это, мысленно повторяет она. Это.

Перейдя улицу, они снова на стоянке. Карел отпирает “фелицию” и раскрывает чемодан. Эстер нерешительно кладет сумку внутрь.

— Ему бы не понравилось, что вы сидите впереди, а он едет в чемодане...

Она старается острить, но ощущает уже знакомое удушье. Оно становится невыносимым. Эстер знает, что за ним последует, но сопротивляться этому бесполезно.

— Ничего, если я...

Договорить она уже не в силах. Она порывисто прижимается к Карелу, чтобы он не видел судороги, исказившей ее лицо.

На спине она чувствует его несмелую руку.