Фабрикант сам решал, сколько часов должны работать его рабочие, и в некоторых отраслях промышленности рабочий день растягивался до 20 часов. Заработная плата еле обеспечивала рабочему полуголодное существование. Жилищные условия были ужасными. Неописуемая теснота, грязь, нищета превратили рабочие окраины городов в рассадник хронических заболеваний и эпидемий. В середине XVIII в. смертность здесь в два раза превышала рождаемость. Не лучше были условия и на производстве. Хозяева экономили на всем — на ограждении машин, на отоплении, освещении, вентиляции. В результате увечья и гибель рабочих здесь превратились в повседневное явление, дисциплину поддерживали побоями и штрафами за малейшую провинность. Больше всего страдали дети, труд которых широко использовался на фабриках. Положение наемного рабочего было намного хуже, чем жизнь прядильщика или ткача, трудившихся прежде у себя дома. В. И. Ленин характеризовал Англию эпохи промышленного переворота как страну «невероятного разорения, принижения, вымирания голодной смертью рабочих масс, алкоголизма и чудовищной нищеты и грязи в бедных кварталах городов» (16).

Доведенные до отчаяния бедняки Англии в городе и деревне время от времени поднимали восстания. Рабочие обрушивали свой гнев на машины, в которых они видели причину всех зол. Ломая машины, поджигая фабрики, они мечтали о возврате к временам, когда каждый имел свой дом и, пусть небольшую, усадьбу, когда работа была не подневольной, а жизнь не столь безысходно однообразной. Это были так называемые луддиты. Естественно, что их стихийные бунты легко подавлялись полицией и правосудием. Однако они не были напрасными — рабочий вопрос постепенно становился вопросом публичным и политическим.

Не менее часто вспыхивало и возмущение крестьян на почве продолжавшихся огораживаний. Даже Артур Юнг, агроном и публицист, ратовавший за повсеместные огораживания, должен был в 1801 г. признать: в девятнадцати из двадцати случаев огораживаний бедные терпят ущерб. Они поистине могут сказать: «Парламент, может быть, очень печется о собственности, но я знаю, что по его милости я лишился возможности жить». Об одном из восстаний крестьян в Оксфордшире в 1814 г. журнал палаты общин сообщал, что объявление об огораживании нельзя было прибить к церковной двери, так как большие толпы людей, вооруженных всем, чем только можно, угрожали расправой тому, кто пытался это сделать.

Бурный рост промышленности сопровождался расширением торговли. Промышленная и торговая буржуазия получала баснословные прибыли, хотя кое-что перепадало и земельной аристократии. Буржуазия становилась все более хищной и агрессивной. Она требовала новых, все более широких колониальных захватов, чтобы получить новые рынки для своих товаров, дополнительные сырьевые ресурсы.

Вакханалия наживы за счет зверского угнетения своего ближнего — неимущего англичанина — и ограбления, а зачастую и уничтожения жителей заморских стран, превращаемых в колонии, привела к девальвации моральных принципов и общечеловеческих ценностей в среде буржуазии и тесно связанной с ней аристократии. Разложение верхов было таким, что оно вызывало тревогу и острую критику даже со стороны людей, придерживавшихся консервативных взглядов,

Т. Карлейль, английский писатель и истории, восклицает: «Поистине, с нашим евангелием маммоны мы пришли к странным выводам! Мы говорим об обществе и все же проводим повсюду полнейшее разделение и обособление. Наша жизнь состоит не во взаимной поддержке, а, напротив, во взаимной вражде, выраженной в известных законах войны, именуемой «разумной конкуренцией» и т. п.» (17) Карлейль клеймит «тунеядствующую землевладельческую аристократию» (18). Он находит верные слова и правильный тон, когда пишет об обездоленных англичанах: «Я имею смелость думать, что со времени возникновения общества никогда еще участь безгласных, изнуренных работой миллионов людей не была так невыносима, как теперь. Не смерть, и даже не смерть от голода делает человека несчастным; мы все должны умереть… но жить в нищете и не знать, почему; работать до изнеможения и впустую; жить с изнуренным и усталым сердцем и все же быть изолированным, в сиротливом одиночестве... медленно умирать в течение всей своей жизни, оставаясь замурованным в глухой, мертвой, бесконечной несправедливости... это все невыносимо и вечно будет невыносимым для всех богом созданных людей. И мы еще удивляемся французской революции...» (19).

Ф. Энгельс заключает: «Таково положение Англии по Карлейлю. Тунеядствующая земельная аристократия... деловая аристократия, погрязшая в служении маммоне и представляющая собой лишь банду промышленных разбойников и пиратов... парламент, избранный посредством подкупа; житейская философия простого созерцания и бездействия, политика laissez faire[3]; подточенная, разлагающаяся религия, полный распад всех общечеловеческих интересов... хаотическое, дикое смешение всех жизненных отношений, война всех против всех, всеобщая духовная смерть... несоразмерно многочисленный рабочий класс, находящийся в невыносимом угнетении и нищете, охваченный яростным недовольством и возмущением против старого социального порядка... повсеместный хаос, беспорядок, анархия, распад старых связей общества, всюду духовная пустота, безыдейность и упадок сил,— таково положение Англии» (20).

Ф. Энгельс писал это в январе 1844 т., анализируя книгу Т. Карлейля, вышедшую годом ранее. Это великолепный анализ английского общества, которое развилось под воздействием промышленного переворота, картина той общественной среды, в которой формировался и должен был прокладывать свой жизненный путь Горацио Нельсон.

Политическая власть в стране принадлежала аристократии и крупной буржуазии; оба класса все более и более смыкались — аристократы поправляли свои состояния, занимаясь бизнесом, а люди бизнеса покупали аристократические титулы. В парламенте боролись друг против друга две политические партии: виги — несколько более либеральные — и тори — находившиеся на крайне правом фланге политического фронта.

«В 1760 г.,— писал Ф. Энгельс,— на престол вступил Георг III, прогнал вигов, которые со времени Георга I почти бессменно были у власти, но правили, конечно, весьма консервативно, и положил начало длившейся до 1830 г. монополии тори. Благодаря этому правительство пришло в соответствие со своей внутренней природой; в политически консервативную эпоху Англии безусловно подобало, чтобы у власти была консервативная партия» (21).

Как же выглядела во второй половине XVIII в. английская демократия и ее выразитель — парламент? «Источник демократии» состоял из людей абсолютно бесчестных, сделавших себе состояние и пробравшихся к власти разбойными методами. Вот что писал о парламенте тех лет современник в одном из английских журналов: «...в списке лиц, именующих себя подходящими людьми для выбора в будущий парламент, я нахожу „набобов", которые грабежом, убийствами и изменой своим хозяевам скопили себе громадные состояния и теперь с помощью подкупа избирателей сделались „подходящими людьми", это выходцы из Вест-Индии; далее я нахожу: управляющих аристократическими поместьями (владельцы этих поместий по наследственному праву заседали в палате лордов.— В. Т.), сходных во всем (за исключением убийства) с вышеописанными набобами; должностных лиц, которые награбили уже настолько, что, как они сами дают понять, имеют теперь возможность вести честную жизнь...» (22).

Ф. Энгельс задает вопрос: «Но что такое, в конце концов, демократия?». Имеется в виду английская демократия. И в качестве ответа приводит мнение Т. Карлейля, который, обращаясь к английскому избирателю, говорит: «Ты — круглый дурак!.. Представление, будто свобода человека состоит в том, чтобы подать свой голос на выборах и сказать: вот теперь мне тоже принадлежит одна двадцатитысячная доля оратора в нашей национальной говорильне... это представление — одно из самых смешных свете... Эта свобода, в конце концов, окажется для миллионов трудящихся свободой голодной смерти, а для ленивых, ничего не делающих тысяч и единиц, свободой гниения» 23.