В другом месте Толстой говорит: "Матери же знают это, особенно матери, воспитанные своими мужьями, знают это прекрасно. И, притворяясь, что верят в чистоту мужчин, они на деле действуют совсем иначе. Они знают, на какую удочку ловить мужчин для себя и для своих дочерей. Ведь мы, мужчины, только не знаем, и не знаем потому, что не хотим знать, женщины же знают очень хорошо, что самая возвышенная, поэтическая, как мы ее называем, любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья. Скажите опытной кокетке, задавшей себе задачу пленить человека, чем она скорее хочет рисковать: тем, чтобы быть в присутствии того, кого она прельщает, изобличенной во лжи, жестокости, даже распутстве, или тем, чтобы показаться при нем в дурно сшитом и некрасивом платье – всякая всегда предпочтет первое. Она знает, что наш брат все врет о высоких чувствах – ему нужно только тело, и потому она простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит... Но посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткие сроки – обыкновенно презираемые, проститутки на долгие – обыкновенно уважаемы".

Не все моралисты, однако, так беспощадны. Один католический писатель, Фр. Зиберт, говорит в своей "Половой нравственности":

"Было бы неправильно требовать, чтобы девушка избегала нравиться мужчинам. Есть немало красивых девушек, знающих, что они красивы, замечающих, как жадно устремлены на них мужские взоры, и очень довольных этим. Мне думается, будет только хорошо, если многие девушки проникнутся самосознанием, сопровождающим чувство половой зрелости. Мне не верится, будто мысль девушки, что она стала женщиной, которая даст когда-нибудь счастье мужу, может пагубно подействовать на ее девственность".

Наиболее разумно рассуждают современные эстеты о всеобщей тяге женщин выставлять напоказ свои эротические чары. Так небезызвестный Шульце Наумбург замечает в своей книге "Die Kultur des weiblichen Körpers" ("Культура женского тела". – Ред.):

"Что женское начало влияет на мужское именно половым образом, а в особенности если оно преисполнено красоты, это так же естественно и так же необходимо, как то, что яблоня цветет, что цветы насыщают воздух своим ароматом. Здесь перед нами раскрывается одно из чудес природы, которые так своеобразны, велики и чудесны и которые должны были бы быть священными для нас. Их нечего скрывать и нечего стыдиться!"

Необходимо заметить, однако, что современные эстеты потому и стремятся, чтобы эта в высшей степени похвальная по существу тенденция обнаруживалась не грубо и не ординарно, а напротив, благородно и со вкусом.

Побочное, очищенное от всякой грубой и грязной примеси решение вопроса об эротическом воздействии на мужчину женского костюма интересовало, однако, XIX столетие так же мало, как и все предыдущие эпохи. На один случай победы эстетизированной чувственности приходились всегда сотни случаев, когда прибегали к самым скабрезным средствам, даже если эти последние разрушали гармонию красоты.

Факт этот, впрочем, выглядит вполне естественным, если принять во внимание, что в течение всего буржуазного века, как и в предыдущие эпохи, главными законодательницами мод выступают наиболее яркие представительницы галантности, а именно верхний слой демимонденок *. Такое распределение ролей также вполне понятно. Галантная дама всегда, естественно, найдет наилучшее решение любой эротической проблемы. Уже одного этого обстоятельства было бы поэтому достаточно, чтобы провозгласить демимонденку наследственной законодательницей мод. Есть еще другая причина, вполне объясняющая нам, почему мода подчиняется исключительно ее желаниям и потребностям. Богатые и известные демимонденки всегда были – в чем открыто признаются крупные парижские портные и портнихи – лучшими заказчицами.

* Демимонд (от фр. demi-monde, "полусвет") - в буржуазном обществе среда кокоток, содержанок и т. п., стремящихся подражать аристократам и буржуазной верхушке ("большому свету"). Ред.

По этим двум причинам вкус верхнего слоя проституток и получил такое решающее значение, и вот почему он является, по выражению одного парижского портного, чем-то вроде "божьего закона, к которому прислушиваются женщины трех частей света". Вечная проблема – не кокетства, а кокетства – сразу воздействовать на эротику мужчины решалась, естественно, с течением времени тем более рафинированно, чем большие суммы тратились на эту цель. Ныне эти суммы превосходят все ранее нам известные и растут к тому же изо дня в день. В наше время сотни миллиардеров могут выдавать своим любовницам на одни только платья двадцать, пятьдесят, сто тысяч и даже вдвое более, и сотни таких богачей так в самом деле и поступают.

В последнее время, вместе с возникновением салонной драмы, другой законодательницей моды стала артистка – также очень ценный и требовательный клиент модных мастерских. Эротический характер моды от этого, однако, не изменился, так как артистка вынуждена выставлять те же самые требования. Не может же она сыграть роль светской дамы, или искательницы наслаждений, или богатой кокотки в безразличном костюме наивно-невинной Гретхен: она сделалась бы в таком случае предметом всеобщих насмешек. И она, разумеется, об этом и не помышляет. Гораздо чаще ставит она себе прямо противоположные цели. Уже потому хотя бы, что не одна мечтает сыграть роль жуирующей дамы и блестяще обставленной метрессы не только на подмостках, но и в жизни. А эту цель она достигнет только в том случае, если сумеет возбудить в заинтересованных людях соответствующие чувства. Необходимо считаться, наконец, и с тем, что театральная игра сама по себе требует уже некоторой утрировки фигуры исполнительницы, а подобное преувеличение может, естественно, привести только к большей пикантности.

Если тон в женской моде в XIX в. – как и в XVIII столетии – задает Париж, то это объясняется не только романским характером, в котором преобладает чувственная сторона, но и общей культурой этого города. Париж обладает древнейшей и богатейшей цивилизацией из всех европейских городов, а она кульминирует, как мы знаем, в единственном в своем роде культе женщины. Все, что так или иначе связано с женщиной, как с художественным произведением эротики, имеет здесь свою традицию и получает свое логическое оправдание. В этой области Париж ушел так далеко вперед, что другие города и страны никогда его не догонят.

Две особенности характеризуют женскую моду XIX в.: с одной стороны, стремление, "несмотря на платье, быть раздетой", а с другой – тенденция прямо противоположная – кринолин, вуалирующий нижнюю часть женского тела так же смешно, как в XVI, XVII и XVIII вв. юбки, фижмы* и т. д. Если кринолин знаменовал собою – еще и по другим причинам – возврат к абсолютистскому прошлому, то "одетая нагота" стала специфически новым завоеванием буржуазного века. Эта последняя тенденция была поэтому главной, и именно ее все более рафинированным решением эпоха и была более всего озабочена.

Мода – публичный акт. Она – выставляемый напоказ плакат, указывающий на то, как люди намерены официально отнестись к вопросу об общественной нравственности. В моде общая историческая ситуация всегда находит свою наиболее точную формулировку. Такая наиболее точная формулировка – принцип "одетой наготы". Ибо он представляет не что иное, как подсказанное нравственным лицемерием решение вопроса о женской моде, вопроса, как одеваться так, чтобы быть одетой от шеи до пяток и в то же время представать в воображении мужчин в эротической наготе