С этими словами он поспешно откланялся, вместе с ним ушла и старуха, а госпожа Элизабет осталась одна, услышанное поразило ее, и, если бы в колыбельке не лежали два талера, а на столе не стоял пирог, — она решила бы, что все это ей приснилось. И вот села она у колыбельки и принялась баюкать свое дитя и замечталась, придумывая желания — одно заманчивее другого. Сначала она хотела пожелать ему богатства, потом — красоты, потом — недюжинной силы или необычайной мудрости, но все не могла ни на чем остановиться и наконец подумала: да нет, старичок, наверное, просто пошутил.

Тем временем уже стемнело, и она задремала, сидя у колыбели, утомясь и от гостей, и от забот минувшего дня, и от своих раздумий, как вдруг донеслась из дома по соседству тихая, чудесная музыка, да такая нежная и пленительная, какой ей ни разу не доводилось слышать. При этих звуках госпожа Элизабет очнулась, пришла в себя, теперь она уже снова верила в крестного и его подарок, но чем больше она думала об этом и чем быстрее сменяли друг друга разные желания, тем больше путались ее мысли, и она ни на что не могла решиться. Она совершенно измучилась, слезы стояли у нее в глазах, но тут музыка стала затихать, и она подумала, что если сию минуту не загадает желание, то будет поздно и. тогда все пропало.

Она тяжело вздохнула, наклонилась над малышом и шепнула ему на ушко: «Сыночек мой, я тебе желаю, я желаю тебе…» — и когда прекрасная музыка, казалось, совсем уже стихла, она испугалась и быстро проговорила: «Желаю тебе, чтобы все-все люди тебя любили».

Звуки музыки смолкли, и в темной комнате стояла мертвая тишина. Она же бросилась к колыбели, и заплакала, и запричитала в страхе и смятении: «Ах, сыночек, я пожелала тебе самое лучшее, что я знаю, но, может быть, я все же ошиблась? Ведь даже если все-все люди будут тебя любить, никто не будет любить тебя сильнее матери».

И вот Август стал подрастать и ничем поначалу не отличался от других детей; это был милый белокурый мальчик с голубыми дерзкими глазами, которого баловала мать и любили все вокруг. Госпожа Элизабет очень скоро заметила, что желание, загаданное ею в день крещения младенца, сбывается, ибо едва только мальчик выучился ходить и стал появляться на улице, то он всем людям, которые видели его, казался на редкость красивым, смелым и умным, и каждый здоровался с ним, трепал по щеке, выказывая свое расположение. Молодые матери улыбались ему, пожилые женщины дарили яблоки, а если он совершал гадкий поступок[4], никто не верил, что он мог такое сотворить, если же вина его была неоспорима, люди пожимали плечами и говорили: «Невозможно всерьез сердиться на этого милого мальчика».

К его матери приходили люди, которых привлекал хорошенький мальчик, и если раньше ее никто не знал и мало кто шил у нее, то теперь все знали ее как мать «того самого» Августа и покровителей у нее стало гораздо больше, чем она могла вообразить себе когда-то.

И ей и мальчику жилось хорошо, и куда бы они ни приходили, всюду им были рады, соседи приветливо кивали им и долго смотрели вслед счастливцам.

Августа больше всего на свете привлекал дом по соседству, где жил его крестный: тот время от времени звал его по вечерам к себе; у него было темно, и только в черной нише камина тлел маленький красный огонек, и маленький седой старичок усаживался с ребенком на полу на шкуре, и смотрел вместе с ним на безмолвное пламя, и рассказывал ему длинные истории. И порой, когда такая вот длинная история близилась к концу, и малыш совсем уже засыпал, и в темной тишине, с трудом открывая слипающиеся глаза, всматривался в огонь, — тогда возникала из темноты музыка, и если оба долго молча вслушивались в нее, то комната внезапно наполнялась невесть откуда взявшимися маленькими сверкающими младенцами, они кружили по комнате, трепеща прозрачными золотистыми крылышками, сплетаясь в прекрасном танце в пары и хороводы, и пели; они пели, и сотни голосов сливались в единую песнь, полную радости и красоты. Прекраснее этого Август никогда ничего не видел и не слышал, и если он потом вспоминал о своем детстве, то именно тихая, сумрачная комната старичка крестного, и красное пламя камина, и эта музыка, и радостное, золотое, волшебное порхание ангелочков всплывали в его памяти и пробуждали тоску в его сердце.

Между тем мальчик подрастал, и у матери теперь бывали иногда минуты, когда она печалилась, вспоминая о той самой ночи после крещения сына. Август весело носился по окрестным переулкам, и ему везде были рады, его щедро одаривали орехами и грушами, пирожными и игрушками, его кормили и поили, сажали на колени, позволяли рвать цветы в саду, и нередко он возвращался домой лишь поздно вечером и недовольно отодвигал в сторону тарелку с супом. Если же мать была расстроена этим и плакала, ему становилось скучно, и он с обиженным видом ложился спать; а когда она как-то раз отругала и наказала его, он поднял страшный крик и повторял, что все-все с ним добры и милы, одна только мать его не любит. И часто теперь она бывала огорчена и иногда всерьез гневалась на своего мальчика, но, когда вечером он уже спал в мягких подушках и мерцание свечи озаряло безмятежное лицо ребенка, ее сердце смягчалось, и она целовала его — осторожно, чтобы не разбудить. Она сама виновата была в том, что Август нравился всем людям, и подчас она с горечью и даже с каким-то страхом думала о том, что, может быть, было бы лучше, если бы она никогда не загадывала этого желания.

Однажды стояла она у окна дома господина Бинсвангера, уставленного геранями, и срезала маленькими ножничками увядшие цветы, и вдруг услышала голос своего сына, доносящийся с заднего двора. Она выглянула из-за угла, чтобы узнать, что там такое. Ее сын стоял, прислонившись к стене, и она видела его красивое, слегка капризное лицо, а перед ним стояла девочка, старше него, она смотрела на него с мольбой и говорила: «Пожалуйста, поцелуй меня!»

— Не хочу, — сказал Август и засунул руки в карманы.

— Ну я прошу тебя, — снова сказала она, — а я тебе кое-что дам, очень хорошее.

— А что? — спросил мальчик.

— У меня есть два яблока, — робко сказала она.

Но он отвернулся и скорчил недовольную гримасу.

— Яблоки я вообще не люблю, — презрительно сказал он и хотел было убежать прочь.

Но девочка схватила его за руку и проговорила в надежде подольститься к нему:

— Ну и что, а у меня зато колечко есть, очень красивое.

— А ну, покажи! — сказал Август.

Она показала ему колечко, он придирчиво осмотрел его, стянул с ее пальчика и надел на свой, затем полюбовался им на свету и остался очень доволен.

— Ладно, так и быть, один раз я тебя поцелую, — сказал он немного погодя и быстро поцеловал девочку в губы.

— Пойдем, поиграем вместе! — доверчиво сказала она и взяла его под руку.

Но он оттолкнул ее и грубо крикнул:

— Отстанешь ты от меня или нет! У меня и без тебя много знакомых, с которыми можно поиграть.

Пока девочка, заливаясь слезами, медленно шла по двору, мальчик стоял с сердитым скучающим видом, потом повертел кольцо у себя на пальце, рассмотрел его со всех сторон и, насвистывая, медленно пошел прочь.

А его мать стояла, не шевелясь, с садовыми ножницами в руках; она была напугана жестокостью и презрением, с которым ее дитя принимало любовь других людей. Она забыла про цветы и стояла, качая головой, и все повторяла про себя: «Какой же он злой, у него каменное сердце».

Но в скором времени, когда Август пришел домой и она призвала его к ответу, он со смехом посмотрел на нее голубыми глазами, не чувствуя за собой никакой вины, а затем принялся что-то напевать, стал ластиться к матери и был так мил, забавен и нежен с нею, что она тоже невольно рассмеялась и подумала, что не ко всему в детской жизни следует относиться так серьезно.

Между тем мальчику не всегда сходили с рук его каверзы. Крестный Бинсвангер был единственным человеком, к которому он питал почтение, и если порой он приходил к нему, а крестный говорил: «Сегодня огонь в камине не горит и не звучит музыка, а маленькие ангелочки очень огорчены, потому что ты поступил нехорошо», — тогда мальчик уходил, бросался на постель и плакал, а на следующий день изо всех сил старался быть хорошим и добрым.