Чисто техническая сторона прощания с покойной — подготовка тела к погребению, нашествие родственников, рукопожатия, слезные поцелуи и прочие неуместные нежности — мне не понравилась. Поначалу бесконечные восклицания: «Боже мой, поверить невозможно, что Адель больше нет!» — вызывали у меня слабую улыбку, затем не стали вызывать ничего. Монпарнасское кладбище мне тоже не понравилось — оно слишком плотно застроено, и, чтобы добраться до своей могилы, приходится попирать чужие.

На похороны явились почти все, кто присутствовал на свадьбе Сабины, плюс дружное семейство пиарщиков, плюс пара-тройка человек из издательства, в котором работала Адель. Одни переминались на могильных плитах, другие теснились в узких проходах. Я умилялся, глядя, как они толкаются. Ни дать ни взять очередь в супермаркете.

Мою покойницу опустили в могилу, и собравшиеся прошли перед ней медленной скорбной чередой. Два подоспевших здоровяка водрузили сверху надгробный камень, и толпа рассеялась. Представление окончено.

Я дождался, пока все разойдутся, чтобы в одиночестве насладиться теплом предвечернего солнца. Я отклонил приглашения; я подталкивал в спину замешкавшихся, торопя их убраться, а потом обошел кладбище, навестив кое-кого из знакомых. Я не особенно силен в кладбищенской географии, но некоторых отыскал. Откровенно говоря, я никогда не хожу на кладбища, но тут уж сам бог велел. Между могилами пробился чертополох, кое-где виднелись голубые цветочки. Воздух был прозрачен, издалека доносился городской шум, по цветам ползали черные пауки. Рабочий невозмутимо катил по дорожке катафалк.

Какая-то дама, деликатно утирая платочком глаза, поинтересовалась: я тоже потерял кого-то из близких? Я успокоил ее на этот счет. Всему свое время. Похоже, времени прошло прилично, потому что на улице незаметно стемнело. Рабочий выпроводил меня вон, едва не раздавив мне пятки колесами катафалка.

Город за далеко протянувшейся черной кладбищенской стеной сиял обычными огнями. На перекрестках рокотали автомобили, из зева метро выбирались на волю парижане. Я свернул налево, на улицу Радости, намереваясь где-нибудь поесть, но в конце концов передумал и решил, что лучше пойду домой. Пойду к себе.

Хорошая погода установилась надолго. Моя квартира залита светом. Я слоняюсь по ней из угла в угол, одним и тем же маршрутом.

Я перестал ходить на работу. Честно говоря, я вообще перестал куда-либо выходить. Я себя чувствую никак — ни хорошо, ни плохо, ни подавленно, ни лучше, ни хуже. Я не двигаюсь вперед и не отступаю назад, я застыл на месте, как старый покосившийся менгир.

Не могу сказать, что я угнетен смертью Адель, у меня нет ощущения потери, все-таки я успел много получить от нее. Я не делаю машинальных жестов в ее сторону, я знаю, что ее нет. Я не ищу ее в постели, не плачу и не жалуюсь на ее отсутствие. Не повторяю себе, что все мы там будем. Нет, я просто живу, и мне хочется читать.

Сделав пару телефонных звонков, я передал свои акции «Лесной опушки» молодежи и Бальмеру. В итоге оказалось, что на опушке они подкарауливали именно меня. Бальмер сказал, что я спятил, поддался скорби, что эти акции стоят кучу денег, что Бико, может, и не станет миллиардером, но сделаться красавцем-миллионером в драных джинсах и растянутом свитере имеет все шансы и что я должен хорошенько подумать, прежде чем… Он еще долго распространялся на ту же тему, но я ответил ему, что мне некогда. Слишком много надо прочитать.

Я пошел в свой любимый книжный магазин. Долго бродил вдоль полок и между столами. Так долго, что преданные своему делу продавщицы несколько раз спрашивали, не нуждаюсь ли я в помощи. Нет, я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Я в состоянии сам себе помочь.

— Простите, не найдется ли у вас картонной коробки? Такой, в какие вы складываете возвраты?

— Сейчас принесу, месье.

— Сколько примерно книг в нее помещается?

— Около пятидесяти.

Значит, пятьдесят. С тем же успехом я мог бы склониться к десяти или к тысяче, но пусть будет пятьдесят. Пятьдесят книг, оставшихся непрочитанными из-за работы. Теперь у меня наконец-то дойдут до них руки.

Я методично выбираю книги — от Арагона до Фрица Цорна — и вперемежку складываю в коробку дорогие издания, покеты и переводы, выпущенные крупными и мелкими издательствами. Одни книги я беру, чтобы удивить самого себя, другие — потому, что мне не особенно хочется их читать, третьи — потому, что всегда относился к их авторам с почтением. Я собираюсь прочесть их все как обычный читатель, не сдерживая негодования. Буду злиться столько, сколько захочу.

Почему, расплачиваясь у кассы, я вдруг понимаю, что книги — дорогое удовольствие? Я жизнь положил на то, чтобы доказать обратное.

— Простите, месье, а вы случайно не Робер Дюбуа, знаменитый издатель?

Книги сложены стопками на краю стола, образуя подобие крепостной стены. На полу стоит коробка, в которую они когда-нибудь вернутся, — но не раньше, чем будут прочитаны. Наконец я под надежной защитой книг. Я долго ждал этого дня. Каждый день твердил себе: «Ты должен это прочитать», «Будь у меня время, я бы это прочитал», «Подумать только, я до сих пор этого не читал», «Везет людям, которые могут читать для удовольствия», «Прочти я это, я бы гораздо лучше разбирался в литературе…»

И вот они передо мной. «Прекрасная дама», «Третья книга», «Костры амбиций», «К примеру, репейник», «Бросок игральных костей», «Тридцать один в кубе», «Черные мантии», «Вокруг дня за восемьдесят миров», стихи на якобы детском языке Капитана де Лафриза…[35] Размерами они точно совпадают с растянувшимся до горизонта полем безмолвия. Я не испытываю ни малейшего желания спешить, ни малейшей тревоги. Я знаю, что постепенно выпотрошу их все, каждую поочередно. Для меня не секрет, что чтение обернется кровавой схваткой. Эти книги — не подарок, но и я им не спущу. Не исключено, что не раз и не два они выведут меня из себя и я буду швыряться ими в стены.

Холодильник забит доверху, дверь прочно забаррикадирована. Телефон, телевизор, желание — все предусмотрительно отключено.

За окном светит солнце, а мне наплевать. На улице дождь — еще лучше. Пусть разразится гроза или повалит снег. Для меня все это отныне не имеет никакого значения.

Я кладу на стол читалку и мобильник. Отправляю Валентине в белом платье эсэмэску: «Танцуй на здоровье» и долго сижу замерев, неотрывно глядя на книги. Спешить некуда. Я знаю, что постепенно они выдохнутся, лишенные силы и смысла. День клонится к вечеру, и после долгих часов ожидания я наконец слышу, как их корежит от боли. Им страшно, они требуют хлеба и с последним судорожным спазмом по очереди погружаются в тьму небытия.

Отныне я недоступен для комитета по спасению от депрессии. Им до меня не добраться. Я свободен. За книгами я как за каменной стеной. И я читаю — для того чтобы медленно и методично разрушать эту стену. Я буду вынимать из нее по кирпичу — без всякой системы, наугад, и выбранный таким образом порядок будет наилучшим. Предоставленные сами себе, книги не ошибаются.

Я открываю первую страницу первой книги, в первый раз с хрустом разгибаю спину, сую нос внутрь, словно беру след, и приступаю.

Когда я дочитаю последнее слово последней фразы последней книги, когда я переверну последнюю страницу, тогда и решу, стоит ли оставшаяся часть жизни того, чтобы ее читать.