«Пробираются ко мне… Дикари… Убить…»

Я торопливо выхватил из-под подушки браунинг, удобнее сел на постели, разложенной прямо на полу посреди комнаты, и ощупью нашёл большой электрический фонарь. Быстро поставил его слева от себя на расстоянии вытянутой руки.

«Готово! Как только дверь откроется — включу свет, ослеплю входящих и открою огонь. Если они и успеют бросить копья на свет, то в меня не попадут…»

И в то же мгновение я услышал скрип половиц уже на веранде. Вот… Ближе… Кто-то, подойдя к моей двери, остановился…

Я поднял пистолет. Дверь скрипнула и начала открываться.

Засинело небо, замерцали звёзды.

Дальнейшее произошло в течение одной секунды. Включаю свет. Он слепит, я закрываю глаза… Открываю… И…

В дверях стоит девочка лет двенадцати и рукой прикрывает глаза от света. Её тонкая коричневая фигурка кажется золотой в лучах фонаря.

Минуту мы смотрим друг на друга молча. Сон прошёл, оружие в руке вызывает теперь досаду — чуть не подстрелил девчонку… Прячу браунинг под подушку, направляю сноп лучей в потолок. Закуриваю…

С курчавой головки девочки падают на плечи три белых пера. На груди, подвешенная на невидимом волоске, сидит огромная чудесно-синяя бабочка и медленно раскрывает и закрывает крылья.

— Что тебе нужно?

Певуче произнося непонятные слова, она робко отвечает, плавно жестикулируя ручкой.

И вдруг сразу всё становится ясным: она — моя!

Ассаи, вождь, расквитался за подаренный мною нож.

Когда я опять укладываюсь и пускаю кольца дыма в потолок, по которому бегают ящерицы, вся эта история вспоминается снова.

Сначала капитан проводит по лицу рукой, стряхивает пот на горячий глиняный пол. Потом морщится и с выражением страдания берёт со стола маленького сушёного крокодила и острой зубастой головкой тычет в середину висящей на стене карты, туда, где темнеет жирное, засаленное пятно.

— Вот здесь. В самом центре. Какого чёрта вам ещё надо? Хотите видеть Африку? Будь она проклята… Смотрите, вот она.

Измождённой, мокрой от пота рукой, он показывает на окно. Я поворачиваю голову и смотрю.

Большой прямоугольный двор, обнесённый глиняной стеной. Справа и слева навесы, подпираемые кривыми жердями. Справа спят солдаты вповалку на раскалённой земле. Тучи мух колышутся над ними. В тяжёлом сне спящие мычат и стонут, потому что даже отдых здесь превращён в страдание. Слева спят арестованные. Они связны верёвками и лежат, сбившись в кучу, как скот, ожидающий убоя. Спины в крови и покрыты слоем зелёных мух. Над ними с винтовкой в одной руке и палкой в другой стоит часовой. Ошалелый от зноя, он дремлет, покачивается, в момент падения открывает воспалённые глаза, испуганно оглядывается на наше окно и ударяет палкой кого-либо из арестованных. Показав этим, что он выполняет долг, часовой мгновенно засыпает и начинает снова покачиваться.

За оградой видна бурая степь, группа колючих деревьев почти без листвы. Лиловая линия гор в дали.

Пылающее небо. Беспощадный зной. Полное безветрие. Двор похож на внутренность жарко натопленной печи. Мёртвая природа, обречённые люди. Всё оцепенело. В немом страдании и гнетущей тишине слышно только животное мычание спящих людей и гулкие удары палки по человеческому телу.

— Ну, как вам это нравится? — кривится капитан.

Я молчу. Лицо, спину и грудь щекочут капли пота. Вот я поднимаю сигарету ко рту, а на локте сейчас же повисает капля, наклоняю голову — и вижу, как на носу растёт другая, отрывается и падает на горячий пол…

— Нет, капитан. Есть Африка и Африка. Я вижу этот двор. Но неужели он — символ Африки в целом? Не верю. Вы спрашиваете, что мне нужно. Отвечу: Африку без вас.

Он слушает, тяжело дыша. Видимо, ему хотелось бы мне сказать что-то длинное и злое, но слишком жарко, чтобы много говорить. И капитан только машет рукой:

— Вы её получите.

Вечером покидаю форт. Пять носильщиков, чёрный капрал и я отправляемся в горы — туда, где в зелёном лесу ещё сохранились весёлые люди и где можно увидеть Африку такой, какой она когда-то была и здесь.

Пять часов быстрого марша, и звёздная ночь делается прохладной. Начинается редкий лес, по сторонам дороги темнеют холмы. Мы поднимаемся в гору по узкой, но хорошей дороге. В три часа ночи капрал командует остановиться на привал. Где-то в темноте приятно журчит ручей, люди купаются, едят, и вот впервые за последние недели я слышу оживлённый разговор и смех. Но капрал уже бросает в темноту хриплое «Ра!», и наш маленький отряд выстраивается снова. Молодой носильщик затягивает ритмичный бодрый мотив, а остальные в такт шагам отчеканивают хором «Ра! Ра! Ра!», и мы быстро продвигаемся вперёд. Перед рассветом сворачиваем на тропинку и зигзагами поднимаемся вверх. Влажное дыхание леса и гор бодрит, и мы, не сбавляя темпа, взбираемся выше и выше.

Наконец подъём окончен. Перед нами широкое плоскогорье, покрытое тёмными пятнами леса, и, когда восходит солнце, открывается живописная картина — зеленые поля, группы высоких деревьев, река и горные вершины в утренней мгле. Косые лучи золотят острые крыши круглых хижин, разбросанных на опушке, — это деревня, где мы останавливаемся по указанию капитана.

Я просыпаюсь поздно. Сложив на груди сильные руки, капрал стоит над моим ложем, как сторожевой пес.

Я остановился в case commune. Это большая и опрятная хижина, которую в центре каждой деревни жители строят по указанию администрации для белых путешественников. Она поднята на сваи и окружена верандой.

Я лежу на надувном матрасе на полу посреди большой пустой комнаты. В одном углу сложены ружья, в другом — мольберт, ящики с красками, фотоаппарат. Рядом с постелью стоит на полу открытый несессер с предметами туалета.

Всё уже готово, и капрал вопросительно ловит мой взгляд. Кивок головы — и процедура одевания начинается. В Европе это необходимое, но скучное занятие: обычно ему стараются уделить как можно меньше времени. Здесь — величавая церемония, полная глубокого внутреннего смысла, как облачение патриарха: наружность здесь выделяет европейца, она должна удивить, поразить сознание тысяч сильных и ловких африканцев, вынужденных подчиняться одному беспомощному «белому». Церемония эта совершается медленно, по строго установленному ритуалу. Завтрак. И вот я готов — голову украшает высокий шлем, военного покроя костюм разглажен, сапоги сияют, на груди — бинокль и фотоаппарат.

Я прохожу вперёд, за мной — капрал, слуги важно следуют сзади.

Задняя декорация — изумрудная стена леса, откуда доносятся весёлые крики обезьян и пение птиц. По сторонам высятся плетёные из прутьев круглые хижины. Авансценой служит площадь, чисто выметенная и празднично освещённая солнцем. На ней толпа жителей ожидает появления гостя и теснится вокруг охотников, которые выстроились в ряд и разложили перед собой дичь, фрукты, овощи и рыбу — роскошную добычу самых ярких и пышных красок, самых диковинных и неожиданных форм.

Мы появляемся — и всё стихает. Навстречу выходит вождь. Это — Ассаи, капитан очень рекомендовал его как надёжного во всех отношениях человека. «Наши вожди — отъявленные мерзавцы, если они — бывшие солдаты или несчастные люди, если они принудительно назначены из местного населения. Ассаи — и то, и другое: сентиментальный мерзавец нашей школы», — зло говорит капитан. Теперь я с восторгом рассматриваю вождя уже как модель. Какая походка! Какая фигура для зарисовок и фотографий! Высокого роста, сухой и тонкий, с властной осанкой и сдержанными жестами. На нём белый халат, поверх которого синий плащ, драпированный, как римская тога. Ноги босые. В руках красивый посох. Но голова, голова! Взгляд больших чёрных глаз хитро и смело устремлён вперёд, узкое горбоносое лицо порочно и тонко. Белые виски и стальная проседь курчавых волос вместе с сильным запахом алкоголя придают облику вождя характер, который я сразу определил одним словом — жертва. Если бы не европейские хозяева, этот человек, как и тысячи других африканцев, мог бы быть другим…