Затем Николь принесла ему отцовский серый костюм, довольно жалкий и потрепанный, пару старых коричневых парусиновых туфель, ужасную лиловую рубашку, пожелтевший от времени целлулоидный воротничок и безобразный галстук.

— Все это не слишком элегантно, — сказала она извиняясь. — Но вам лучше одеться так, мсье Хоуард, в этом вы будете выглядеть как самый заурядный обыватель. А о своем костюме не беспокойтесь, мы его сбережем. Мама положит его в кедровый сундук вместе с одеялами, и моль его не тронет.

Спустя три четверти часа Хоуард, совсем готовый и одетый, вошел в гостиную, и Николь придирчиво его оглядела.

— Напрасно вы опять побрились, — сказала она. — Это портит впечатление.

Он извинился за свою оплошность. Потом заметил, что и сама Николь выглядит необычно.

— Вы и сами оделись похуже, чтобы меня проводить, мадемуазель. Это очень великодушно с вашей стороны.

— Мари, служанка, одолжила мне свое платье, — объяснила Николь.

На ней было очень простое черное платье, длинное, ничем не украшенное. Да еще неуклюжие башмаки на низком каблуке и грубые черные чулки.

Вошла мадам Ружерон и поставила на стол в гостиной корзинку.

— В полдень идет поезд на Ренн, — невозмутимо сказала она. — У guichet[77] стоит немецкий солдат. Там спрашивают, зачем вы едете, но документы не смотрят. И очень все вежливы. — Она чуть помолчала. — Но вот еще новость. — Она достала из кармана сложенную листовку. — Сегодня утром немецкий солдат оставил это у консьержки. По такой вот бумажке на каждую квартиру.

Листовку разложили на столе. Она была отпечатана по-французски и гласила:

«Граждане республики!

Вероломные англичане, которые навязали нам эту войну, обращены в беспорядочное бегство и изгнаны из нашей страны. Настало время подняться и истребить этих толстосумов, подстрекателей войны, где бы они ни скрывались, иначе они ввергнут Францию в новые бедствия.

Эти негодяи рыщут по стране и скрываются в наших домах, точно мерзкие паразиты; они готовят акты саботажа и шпионажа и сеют раздор между нами и немцами, которые заботятся только о том, чтобы установить мирный режим в нашей стране. Если действиям этих тайных агентов и гнусных шпионов не воспрепятствовать, немцы задержат наших отцов, наших мужей и сыновей в длительном плену. Помогите вернуть наших мужчин, искореняйте эту заразу!

Если вам известен скрывающийся англичанин, ваш долг сообщить о нем жандармам или первому же германскому солдату. Это очень просто, так может поступить каждый, кто хочет принести мир и свободу нашему возлюбленному отечеству.

Всякого, кто укрывает этих негодяев, ждет суровая кара.

Да здравствует Франция!»

Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал:

— Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я полагаю, лучше мне уйти одному с детьми.

Об этом нечего и думать, сказала она. И потом, Николь ни за что не согласится.

— Ну еще бы, — сказала девушка. — Все складывается так, что вам просто невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что вы не француз, хоть вы и переоделись. — Она с отвращением скомкала листовку. — Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы так не говорят.

— Это очень близко к истине, — сказал он горько.

— Это гнусная ложь! — возразила Николь и вышла из комнаты.

Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери:

— Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам.

Та подняла на него глаза.

— Она много выстрадала, мсье.

— Мне крайне прискорбно это слышать, — сказал Хоуард. — Может быть, вы мне что-то объясните… тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что могло бы ее огорчить.

Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него:

— Так вы ничего не знаете?

— Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? — спросил он мягко. — Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне.

С минуту женщина колебалась. Потом сказала:

— Она любила одного молодого человека. Но все тогда было еще очень неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит.

— Молодежь вся одинакова, — негромко сказал Хоуард. — Мой сын был такой же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам?

— Нет, мсье. Он погиб.

Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках.

— Это мы положим в вашу коляску, мсье, — сказала она. — Ну, вот, я готова.

Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал — главное ясно; в, сущности, именно этого он и ожидал. Тяжелый удар для бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их путешествие, хоть и небезопасное, отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит боль.

Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились по лестнице; многочисленные свертки с провизией, которые приготовила мадам Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали.

— Мы пойдем туда, где танки, мистер Хоуард? — спросил Ронни по-английски. — Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами.

— Это в другой раз, — по-французски сказал Хоуард. — Пока с нами мадемуазель Ружерон, старайся говорить по-французски, Ронни; не очень любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять.

— Правда, правда, мсье! — поддержала Роза. — Я сколько раз говорила Ронни, это невежливо — говорить по-английски.

— Очень неглупо, — тихо сказала дочери мадам Ружерон.

Девушка кивнула.

— Я не говорю по-английски, мсье, — вдруг сказал Пьер.

— Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, — сказал Хоуард.

— А Биллем тоже вежливый? — спросила Шейла, она говорила по-французски.

— Вы все вежливые, все tres bien eleves[78], — сказала Николь. — Ну, вот мы и готовы. — Она обернулась и поцеловала мать. — Не волнуйся, — ласково попросила она. — Через пять дней… ну, может быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй.

Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела.

— Prenez bien garde[79], — в ее голосе послышались слезы. — Эти немцы такие злые и жестокие.

— Успокойся, — мягко сказала Николь. — Ничего со мной не случится. — И повернулась к старику. — En route done, Monsieur[80] Хоуард. Пора.

Они двинулись по улице; Хоуард катил нагруженную коляску, а Николь присматривала за детьми. Она достала для старика довольно потрепанную черную шляпу, которая в сочетании с его серым костюмом и коричневыми туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей шли медленно; девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала:

— Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины — так принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде.

Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли.

— Когда придем на вокзал, не говорите ни слова, — продолжала Николь, — говорить буду только я. Сумеете вы держаться так, будто вам гораздо больше лет? Будто вам даже говорить трудно?

— Постараюсь изо всех сил, — сказал Хоуард. — Видно, вы хотите сделать из меня совсем дряхлого старца.

Она кивнула.

— Мы идем из Арраса, — сказала она. — Вы мой дядя, понимаете? Наш дом в Аррасе разбомбили англичане. У вас есть брат, другой мой дядя, он живет в Ландерно.

— Ландерно, — повторил Хоуард. — Где это, мадемуазель?

— Это местечко не доходя двадцати километров до Бреста, мсье. Если удастся доехать туда, то к побережью можно дойти и пешком. От Ландерно до моря сорок километров. Я думаю, если не удастся проехать прямо на побережье, в Ландерно нас пропустят.

Они уже подходили к вокзалу.

— Оставайтесь тут с детьми, — тихо сказала Николь. — Если кто-нибудь о чем-нибудь спросит, прикидывайтесь совершенным тупицей.