— Ужасное дело!
— Знаете… Я лучше… Я лучше остерегусь… Я лучше совсем ничего писать не буду!
Г. Пулемётов вскочил, как будто под него подложили горячий уголь.
— Ради Самого Бога!!! Да вы её убьёте! Она только вашего отзыва и ждёт! Она говорит: «Мне решительно всё равно, что другие напишут! Мне важно только, что он!» Это про вас! Сегодня нет отзыва, завтра нет отзыва, послезавтра нет отзыва, — она умрёт! Скажет: «Значит, я дрянь! Мои стихи дрянь! Обо мне даже слова сказать нельзя!» Она умрёт! Доктор говорит: «Малейшее, малейшее волнение»… Ради Бога! Не ради себя прошу, даже не ради неё! Ради ребёнка! Не погубите ребёнка!
— Извольте… извольте… Хорошо… хорошо… Постараюсь… Такой случай…
— Благодарю вас! От всего сердца благодарю вас. Когда?
— Н-не знаю… как-нибудь на днях…
— Не откладывайте! Ради ребёнка! Не откладывайте! Сегодня ещё ничего, а завтра уж она начнёт волноваться: «Ах, он обо мне ничего не сказал! Он обо мне ничего не сказал! И не скажет! Книжка не понравилась!» А доктор говорит: «Малейшее волнение…» Она от ожидания сбросит! Нельзя ли на завтра?
— Право, не знаю…
— Ведь жизнь человеческая! Дорогой! Жизнь человеческая! Если бы вы её видели, она такая слабая. Последние, последние дни! Вы понимаете, в это время…
— Хорошо, напишу! На завтра!
— Дорогой! Благодарю вас! Позвольте вас поцеловать! Вы меня извините, что я плачу! Когда будете писать, помните о ребёнке! Помните о ребёнке! Больше ни о чём не прошу, помните о ребёнке!
Он вымочил мне лицо слезами, поколол бородой и ушёл.
Впрочем, он ещё раз вернулся, сложил молитвенно руки, сказал мне с порога:
— О ребёнке! Только о ребёнке!
Всхлипнул — и исчез.
Собственно говоря… чёрт знает, что такое…
Гнусно, однако, заниматься чем бы то ни было, когда в руках держишь человеческую жизнь!
— Иван! Завтракать я сегодня не буду. Можешь сам всё съесть. У меня дело! Не принимать никого. Чёрта, дьявола, — никого! Понял? Отец родной придёт из гроба, — и того не принимать! Занят очень важным делом. В доме не стучать и не кашлять.
Я взял книжку г-жи Пулемётовой.
В ней было 762 стихотворения.
Через четыре стиха я сидел за письменным столом.
— «Родная литература»…
Ловко ли — «родная».
«Родная»… «роды»… Дама в этаком положении. Пожалуй, увидит намёк.
Скажет:
— Откуда знает?
Догадается, что муж приходил просить, рассказал. И сбросит.
Зачем «родная»? Просто «русская»
— «Русская литература обогатилась новым вкладом».
Зачем вкладом? Не надо вкладом! Просто книгой.
— «… новой хорошей книгой».
Хорошей? А не повредит это младенцу: просто «хорошей».
Слабо! обидится и сбросит!
— … «новой замечательной книгой».
«Замечательной». Гм… слово-то такое! Его теперь иронически стали употреблять. И выдумали, чёрт их возьми, эту иронию. Все слова перепортили!
Как ребёнок примет это слово?
Просто, вместо «замечательной», поставлю «превосходной». «Превосходной» — младенцу не повредит.
— … «новой превосходной книгой»…
«Новой»? Значит, и до неё были превосходные книги? Значит, превосходных книг много?
Не надо «новой». Просто:
— Обогатилась превосходной книгой нашей талантливой поэтессы…
Нашей «высокоталантливой поэтессы».
Замаслить, замаслить младенца.
Младенцу этого хорошо.
— «Местами отсутствие рифмы»…
Мне показалось, что в углу запищал мёртвый ребёнок.
— «Всюду блестящая рифма»…
Младенец перестал пищать.
— «Изумительная по красоте форма, глубокое содержание»…
Это для родильницы хорошо.
У меня начинались галлюцинации. Мне казалось, что я не пишу, а делаю труднейшую операцию. Я боялся дотрагиваться до бумаги. Вдруг сейчас из бумаги побежит младенческая кровь.
Что-то застонало сзади меня
По комнате прошёл Никита из «Власти тьмы» и проговорил:
— Захрустели косточки-то… захрустели…
Потом появился на кресле Ирод, засмеялся и исчез.
Вокруг меня лежали младенцы.
Я боялся пошевелиться. Пошевелюсь — и всех передавлю.
— «Со времён Пушкина, Лермонтова мы не встречали таких стихов».
Сбрасывает! Сбрасывает!
— «Со времён Алексея Толстого, Некрасова».
А не обидится она, что я Некрасова с ней сравниваю? Женщина в таком положении.
Вон Некрасова!
— «Байрона, Альфреда де-Мюссе…»
— «Событие в русской литературе»…
— «Чудный дар»…
— «Приветствуем».
— «Дай Бог, чтоб и впредь!..»
Эту ночь я не спал. Я лежал в холодном поту, Зубы у меня стучали.
Возьмёт корректор да вместо «чудный» и поставит «нудный».
И сбросит!
Я молился, когда мне подали газету, и сказал:
— Иван! Разверни мне газету, — я не могу!
Во всех газетах, до одной, без исключения, были огромные статьи о сборнике стихотворений г-жи Пулемётовой.
Все писали восторженные статьи!
Один сравнивал её сонеты с сонетами Петрарки. Другой писал, что небо глядится в её стихи и всю природу заставляет в них глядеться. Третий восклицал:
— «Не верится, чтоб это была женщина! Вот была бы жена для Пушкина!»,
Вчера я встретил г. Пулемётова в театре.
Он летел сияющий. Полосатенькие брючки на нём весело играли. Сюртук сверкал шёлковыми отворотами.
Он меня заметил:
— А! Почтеннейший! Очень рад вас видеть! Всё не удосужился как-то зайти вас поблагодарить! Очень, очень мило написано.
Он ласково кивал мне головой.
— Ну, а дома у вас? — заикнулся я.
У г. Пулемётова сделалось удивлённое лицо.
— Что дома? Как дома? Дома ничего!
— Супруга ваша, кажется, была…
— Ах, это!
Г. Пулемётов махнул рукой.
— Прошло. Совсем прошло!
— То есть… виноват… как собственно…
— Вообразите, оказалось, что всё на нервной почве! Нервная беременность. Это бывает. Теперь, знаете, эпидемия какая-то. Все дамы нервно беременны! Оказалось пустяками! Фальшивая тревога, фальшивая тревога! — успокаивал он меня.
— Я рад, однако, что критика нашла в жене такой талант. Вы читали? Во всех газетах! Восторженнейшие отзывы! И, главное, на другой же день! Сегодня книга вышла, а на завтра же все газеты приветствовали! Что-то небывалое! Словно сговорились! Идёт книга! Удивительно! На днях второе издание. Это жену очень поддержало, придало ей сил. Эти пожелания, эти настояния критики продолжать, продолжать. Жена теперь пишет пьесу. Вот посмотрите! В этот сезон не успеет, конечно. Но месяцев через девять так, через десять…
Пари, что к первому представлению г-жа Пулемётова опять забеременеет?
За день
Вчера я получил странную книгу.
Формат — треугольный.
В ней 36 страниц, из которых 30 — пустые.
Сначала я думал, что это какая-нибудь книжка для записи белья, отдаваемого прачке, но, перелистав, увидал, что в ней там-сям разбросаны литературные произведения.
Она издана на необыкновенно толстой китайской бумаге, вероятно, очень дорогой; вместо брошюровки связана жёлтыми шёлковыми шнурами и насквозь продушена какими-то чрезвычайно крепкими, чрезвычайно сладкими и, вместе с тем, противными духами.
Вы можете, сколько вам угодно, мыть руки, — от этих духов не отмоетесь.
Раз вы дотронулись до книги — всё погибло.
Чего бы вы ни коснулись рукой, — всё пахнет этими чрезвычайно сильными, сладкими и противными духами.
Ваше платье, ваш письменный стол, ваши бумаги.
Книга носит название:
На обороте её напечатано:
«Издано в количестве 36 экземпляров, из них 25 рассылаются истинным знатокам и любителям поэзии. Остальные 11 поступают в продажу. Цена книге теперь 1,000 рублей. Через 10 лет она будет стоить 50 копеек, потому что такова будет вся литература».
Так как не у всякого может найтись в данную минуту свободная тысяча рублей, чтоб купить эту книгу, я позволяю себе её перепечатать.