Так и кажется, что он, как тогда во сне, сейчас «куоккалу» танцевать примется.

Не выдержал, спросил соседа:

— Что это он зловредное про себя говорит?

— Названия станций выкликает.

Ах, животное!

Териоки.

Странное название!

И произносят, сколько я заметил, зловредные морды, особенно:

— Тери оки!

Как бы на что-то намекая!

Я тебе потру оки!

Надо будет об этом написать в «Московские Ведомости» и «Новое Время». Предложу переименовать загадочные «Тери оки» просто в «Теркино».

Опять проходила чухонская морда, буркнула что-то себе под нос и добавила:

— Остановка три минуты.

И каким тоном! Словно хвастается:

— Вот, мол, у нас как! Целых три минуты стоим!

Я тебе похвастаюсь, чёртова перечница!

Был истинно взбешён, но мыслей этих вслух не выразил, — по причине сепаратного воспрещения в Финляндии высказывать вслух свои искренние мнения о людях. А то сейчас в кутузку. Мошенники!

Произошло недоразумение.

Думал о чухонских тайных желаниях, как вдруг входит кондуктор, чухонская морда, и, в упор глядя на меня, говорит:

— Усикирка!

— На каком основании?!

Оказалось, — название станции.

Выборг.

Чухонцы — народ пустой и хвастливый.

Выхожу на станцию. Выборг. По-нашему, один Выборг, — а по их сейчас во множественном числе:

— Випури!

Гляжу, — аптека, одна аптека, а на вывеске:

— Appeteki.

Словно у них под одной вывеской чёрт знает, сколько аптек помещается. Как же! Нельзя! Надо похвастаться перед русским человеком:

— У нас, мол, всего много! И Випури и аптеки!

Тьфу!

Иматра.

Приехали в гостиницу.

— Пустите переночевать?

— Позялуйте!

У-у, подлецы! Буквы «ж» выговорить не хотят!

Вигвама разбивать не придётся. Для оружия и склада припасов пришлось взять другую комнату. Только в расходы вводят! Черти! Чухны!

Ещё за версту до нас донёсся могучий аккорд водопада.

Бегут года, столетия мелькают, как минуты, тысячелетия рождаются и гаснут, как день. Люди родятся, люди страдают, люди умирают. А этот аккорд, раз взятый природой, звучит, вечно звучит, как вечно всё в природе.

Когда в первый раз зашумела Иматра?

Это было в час великого переворота, великого ужаса, когда земля вздымалась, как волны, и эти волны застывали в горы, протестующе поднимаясь к небесам, закутанным в чёрные тучи. Из расщелин земли, словно кровь из ран, лилась горячая масса и в холодном, в ледяном, в дрожащем воздухе превращалась в гранит, в огромные сгустки крови земли. Пенящиеся, многоводные руки в ужасе метались, среди этого хаоса, не находя своих озёр.

Тогда, словно пальцами по клавишам рояля, ударила природа рекой по гранитам, — и, словно из огромного рояля, вырвался из земли этот могучий аккорд Иматра.

Страшный и грозный, словно отголосок того великого переворота, того ужаса, который царил на земле в часы мироздания.

И звучит он…

Это всё от лососины.

Отлично, подлецы, варят лососину. И тем нас подкупают! И мы даже чуть не стихи начинаем писать из-за этого!

У-у, хитрые шельмы!

Описания Иматры не пошлю никуда. У себя оставлю. А в газетах напишу:

— Дрянь! И водопада-то никакого нет, — пороги! Одно мошенничество!

Тот же день вечером.

От лососины, которую ел, ждал смерти. Смерти не последовало. Ел поэтому поводу форель.

Какая форель!

Ел на террасе между двумя парочками.

Одна — муж с женой. Другая, чёрт их знает, должно быть, какие-нибудь негодяи.

Водопад ревел, и они говорили громко, думая, что их не услышат. Но нет! У подписчика «Московских Ведомостей» слух изощрённый!

Муж с женой беседовали.

Он говорил ей:

— Жри форель!

Она отвечала ему:

— Не хочу я твоей форели. Сам подавись.

Он говорил ей:

— Дрянь! Ведьма! Змея! Отелло говорит: «Больше всего на свете я ненавидел кошку, — и теперь этот человек для меня кошка!» — Ты для меня теперь — кошка, кошка с кошачьей начинкой, кошка в интересном положении, кошка, полная котят!

Она шипела ему:

— Носорррогь! Таррракан! К сепаратистам жену завёз?! Ты у меня запоёшь дома! Если эта чухонская морда посмеет ещё раз ко мне подойди и взять у меня тарелку, я пущу тарелкой и в вас и в его сепаратную голову!

У другой парочки, чёрт их знает — кого, я ничего не мог расслышать. Они оба были молоды, любили, чёрт их побери, шептали что-то друг другу, с улыбкой смотрели на чухну, подавшего им форель, которой они не ели, и, как музыку, слушали шум водопада. С тихим шёпотом любви, им было хорошо: этот шум водопада скрывал от других их слова любви, звучавшие только для них.

И я думал: пусть ваше сердце будет полно любви, одной любви, к человеку или к людям, — это всё равно. И мир покажется вам светлым и прекрасным. Жизнь хороша. Берите её такой, какая она, лучезарная и радостная, кипит вокруг вас. И ваше сердце, жадно, как губка, пусть впитывает в себя радости жизни. Берите впечатления такими, какими вы их воспринимаете сразу, в первый момент, — без предвзятых взглядов, без злобной подозрительности. Не пугайтесь того, что эти впечатления хорошие и добрые…

Это всё от форели.

Нарочно хороню варят, негодяи, форель. Маслом её поливают, — чтоб только нас к себе расположить. Лукавые шельмы!

Июля 21-го.

Ничего хорошего в водопаде нет.

Целую ночь не мог заснуть от его рёва. Словно какой-то кошмар. Доходил до неистовства, выбегал на балкон, топал ногами и кричал:

— Замолчи!

Водопад сепаратно шумел.

Заснул под утро и видел во сне, будто я — околоточный надзиратель и составляю на водопад протокол за нарушение общественной тишины и спокойствия.

— Как зовут?

— Иматра.

— И не стыдно? Дама и такой шум поднимаете!

А г. Грингмут будто подписывался свидетелем:

— Не забудьте упомянуть, что она поднимает шум около ресторана! Вот вам и хвалёная финляндская нравственность.

Проснулся с тяжёлой головой и до обеда гулял по берегу, рассуждая о ничтожестве финляндского водопада.

Финляндцы хвастливо преувеличивают силу своего водопада.

Финляндцы говорят, будто бы бревно, будучи брошено в Иматру, превращается в щепки. Столь, будто бы, велика её сила!

Сие неправда. Бревно, будучи брошено в Иматру, так бревном и выплывает. Зачем врать на брёвна?

Финляндцы пугают, будто от человека, попавшего в Иматру, остаются одни клочья.

И сие неправда. Если человек попадёт в Иматру, то выплывут не клочья, а целый труп, что для человека, попавшего в Иматру, весьма утешительно.

Зачем так врать?

Перед вечером ловил рыбу. Ничего не поймал. Финн-рыболов, который правил лодкой, был, кажется, очень рад. Хотя наружно этого не показывал.

Продукты, сложенные в соседнем номере, начали загнивать. Пришлось выбросить. Только даром 72 руб. 75 копеек истратил!

Вот тебе и хвалёная финляндская дешевизна!

Июля 22-го.

Водопад осточертел.

Шумит, шумит, — и безо всякого толка. Не есть ли сие ясное доказательство бесплодности всякого шума?

Ездил в Рауху.

Возил туда туземец на какой-то сепаратной бричке, и когда ему сказал:

— Рауха. Назад.

Ответил мне:

— Ять марка!

И что-то пробурчал на своём сепаратистском наречии.

Очевидно:

— Убью я этого человека в лесу и труп его отдам на съедение знакомому медведю.

Но намерения своего в исполнение не привёл — вероятно, из жадности: не хотел потерять пяти марок.

И только поэтому доставил меня в Рауху благополучно.

И кто сказал, что в Раухе хорошо?

Не люблю я Раухи с её Саймским озером.

Угрюмые сосны и ели наклонились к воде и слушают. А тёмное озеро, никогда не видавшее горячих солнечных лучей, говорит им холодные, безрадостные сказки.

От этой идиллии веет холодом, почти морозом.

Предавался литературным воспоминаниям.

Здесь, в Раухе, жил Георг Брандес и очень хвалил русских писателей, к сожалению, ни слова не зная по-русски. А, впрочем, может быть, это было и к лучшему!