Успех Балли также не сопутствовал. Некоторые члены жюри, отвергая его наброски, хвалили в них ту или иную часть, но ни одна из его работ не нашла себе места на какой-нибудь площади Италии. Он, однако, никогда не испытывал подавленности от неудач и довольствовался одобрением некоторых мастеров, полагавших, что только оригинальность мешает широкому успеху работ Балли и одобрению их массами. И он продолжал вести свою жизнь, следуя какому-то идеалу спонтанности, намеренной грубости и простоты или, как он говорил, ясности идеи, в которой должно было выразиться его собственное художественное «я», отличное от всего того, что являлось чужой формой и идеей.

Балли не считал, что результат его работы мог унизить его, но эти доводы не спасали его от огорчения, так как он не испытывал большого личного успеха, не получал удовлетворения, и это он скрывал, даже отрицал. Однако эти доводы немало помогали его красивой, стройной фигуре держаться всегда прямо.

Любовь женщин являлась для него чем-то большим, чем просто средством удовлетворения своего тщеславия, и, к его стыду, будучи амбициозным прежде всего, он никогда не знал, что такое любить. Для Балли любовь была очень сходной с чувством успеха, и для любви представителя искусства, каким он являлся, женщины должны были любить и его ремесло, в котором так мало женственного.

Таким образом, будучи глубоко убеждённым в собственной гениальности и чувствуя себя обожаемым и любимым, Балли сохранял со всей естественностью своё поведение человека высшего порядка. В искусстве он имел суждения резкие и дерзкие, а в обществе предпочитал неосмотрительную манеру держаться, и мало кто любил его, а он знался только с теми, кому умел импонировать.

Примерно десять лет назад Балли встретился с Эмилио Брентани, тогда юношей, эгоистом, как и он сам, но менее удачливым. И Балли был рад дружбе с ним. Сначала он предпочёл эту дружбу только потому, что чувствовал восхищение Эмилио, но гораздо позже привычка сделала его для Стефано ценным и необходимым. И их отношения наложили определённый отпечаток на Балли, со временем они стали близкими друзьями, намного ближе, чем Эмилио из своей осторожности хотел бы. Брентани оказался одним из тех, кто сблизился с Балли как со скульптором, связи которого были немногочисленны. И их интеллектуальные взаимоотношения стали едиными как представителей искусства, и в них они совершенно солидарны, так как в этом искусстве для них существует одна Идея, выбранная Балли, а именно восстановление простоты и наивности, которые так называемые классики у них украли.

Так и было — Балли учил, а другой никогда не пытался даже понять. Они никогда не говорили о сложных литературных теориях, выведенных Эмилио, потому что Балли ненавидел всё, что не понимал. А Брентани подвергся влиянию друга даже в привычке ходить, манерах говорить и жестикулировать. Мужчина в полном смысле слова, Балли, находясь рядом с Эмилио, иногда мог почувствовать, что идёт рядом с одной из тех женщин, которые ему полностью подчинялись.

— Действительно, — сказал Балли после того, как Эмилио рассказал ему все подробности своего знакомства с Анджолиной, — никакой опасности здесь быть не должно. Характер дела уже определён зонтиком, что так вовремя выскользнул из руки, и вскоре назначенным свиданием.

— Это правда, — подтвердил Эмилио, который, однако, не упомянул, что он сам вовсе не придал значения этим двум особенностям, подчёркнутым Балли, и Эмилио удивился им как чему-то новому.

— Так ты думаешь, что Сорниани прав? — спросил Брентани, потому что в своей оценке рассказов Сорниани он не учёл эти детали, отмеченные Балли.

— Познакомь её со мной, — ответил Балли осторожно, — а потом решим.

Брентани не собирался сохранять в тайне знакомство с Анджолиной и от своей сестры. Синьорина Амалия никогда не была красавицей: длинная, сухая, бесцветная (Балли говорил, что она родилась серенькой мышкой), с детских лет ей не было дано ничего, кроме белых, тонких и удивительно красивых рук. За ними она тщательно следила.

Он впервые заговорил с ней о женщине, и Амалия принялась слушать со сразу изменившимся лицом его слова, которым она верила и которые звучали из его уст, преисполненные желания и любви. Эмилио не рассказал ей всего, а Амалия, испуганная, уже пробормотала предостережение Балли:

— Смотри, не наделай глупостей.

Но потом она захотела, чтобы он рассказал ей всё, и Эмилио посчитал, что может доверить сестре восхищение и счастье, испытанные им в тот первый вечер их встречи с Анджолиной. Однако он умолчал о своих намерениях и надеждах и не догадался, что рассказанное им было частью их встречи, наиболее рискованной в глазах Амалии. Она слушала его внимательно, сохраняя молчание и накрывая ему на стол для того, чтобы он не мог прерваться и спросить её о чём-нибудь. Конечно, с тем же любопытством она прочитала и с полтысячи романов, которые красовались в их доме в старом шкафу, переделанном под книжный. Но те чувства, которые Амалия испытывала теперь, к её удивлению, были совсем другими. Она становилась не просто пассивной созерцательницей со стороны, и это уже не была чужая судьба, которой можно только сопереживать — её собственная жизнь минута от минуты оживлялась. Любовь вошла в их дом и жила рядом с ними беспокойно и насыщенно. С первым же её дуновением Амалия ощутила всю застойность атмосферы, в которой она, не сознавая этого, провела свои дни, и сразу удивилась, оценивая свои чувства, что сделана так, и при этом ранее даже никогда не хотела радоваться или страдать.

Брата и сестру ждали сходные переживания.

Он узнал её сразу же на повороте Марсова Поля. Чтобы угадать её, ему теперь было достаточно только увидеть её гладкие движения, походку, наполненную уверенностью и сердечностью.

Он побежал ей навстречу, и, оказавшись перед этим совершенным лицом необычного, интенсивного, равномерного цвета, он почувствовал, как из его груди изливается гимн радости. Итак, Анджолина явилась, и, когда она оперлась на его руку, Эмилио показалось, что всё уже сказано.

Он повёл её к морю, подальше от переулков, где ещё можно было встретить прохожих. На пляже они, наконец, почувствовали себя наедине. Он хотел бы поцеловать её сразу, но не рискнул, а она, не сказав до этого ни слова, лишь улыбнулась ему ободряюще, и от мысли, что можно прикоснуться губами к её глазам или губам, Эмилио разволновался и у него перехватило дыхание.

— Почему она опоздала на столько? Я боялся, что она уже не придёт, — так говорил Эмилио, но его возмущение забылось; как некоторые животные в любви чувствуют необходимость постонать жалостливо.

Было правдой и то, что потом своё недовольство он мог объяснить весёлыми словами:

— Мне показалось невозможным то, что она находится рядом со мной, — воспоминание об этом после встречи наполняло его всего счастьем, — и я не мог поверить, что может быть вечер лучше того, что был на прошлой неделе.

Да, Эмилио ощущал себя намного счастливее теперь, когда мог насладиться уже сделанными успехами в отношениях с Анджолиной.

Очень скоро он её поцеловал. После первого импульса сразу сжать Анджолину в своих объятиях он теперь мог довольствоваться тем, что любовался ею и мечтал о ней. Но Анджолина понимала чувства Эмилио ещё хуже, чем он сам. И Эмилио рискнул погладить робко её по волосам — настоящему золоту. И он добавил, что тем же золотом являлась и её кожа, и вообще вся она. Таким образом, ему казалось, что он сказал ей уже всё, в то время как у Анджолины такого ощущения не было. Она вдруг приняла задумчивый вид и сказала про зуб, который у неё болел:

— Здесь, — она показала ему свой чистейший рот, красные дёсна, крепкие и белые зубы — ларец с драгоценными камнями, связанными и представленными настоящим мастером своего дела — здоровьем.

Он не улыбнулся и поцеловал этот рот, который она ему открыла.

Эта чрезмерная спешка не обеспокоила его, потому что она так шла ему на пользу, впрочем, он о ней и не догадывался. Эмилио, как один из тех, кто не знал настоящей жизни, вдруг почувствовал себя сильнее духом и посмотрел на все вокруг, что присутствовало при этом знаменательном событии, взглядом даже более безразличным, чем у самого отъявленного пессимиста.