— А так вам чего-то не хватает? — спросил я, вспомнив сразу холодный прищур Мастера.

— Хва-а-а-тает… за-за-за-впечатляющий рассказ…

Нет. Так, как рассказываю и при этом показываю, так я наверняка написать не смогу… Это другой жанр. Поэтому я и не пишу. Я его как бы рассказываю. Вам.

Распрощался с Питером без вздохов и слёз — уж больно сильную охоту они там на меня открыли. Вернулся в Москву. «Обстоятельства завели меня на Лесную улицу» — как говаривали и писали знатные писатели. Дошел до того места, где была старая клетушечная киностудия — она и теперь торчала из-за забора огрызком. Меня пропустили… В тесном дворике стояла предотъездная суета (переезжали в Химки, там достраивали громадную киностудию, оборудованную по последнему слову техники.

«По предпоследнему», потому что строили её свыше пятнадцати лет и всё оборудование малость поприувяло, постарело… В тесном, развороченном цехе подготовки нашел Ефима, того художника-постановщика, который когда-то отыскал Мастера и привёл его ко мне — ещё на картине «Ядовитые змеи». Мы были обоюдно рады встрече. Я сразу спросил об этом удивительном еврее.

— Ну, как же, конечно знаю. Имя — отчество — фамилия, вот адрес, телефон, — он раскрыл потрёпанную толстенную записную книжку. — Только он умер…

— Вот как?..

— Тогда же. Сразу после завершения вашего акульего заказа. Он заканчивал его уже совсем больной. Я его навещал — он спросил про вас, про фильм. Но я тогда ещё не успел посмотреть, или фильм ещё не вышел на экраны?.. Знатный был мастер. Больше таких нет. И ваших акул сделал по высокому классу, хоть выпускай в океан. Родственники, знакомые сбежались смотреть. Все ахали. И я в том числе.

— Вот нелепость, я его даже в титры фильма не поставил. Фирму «Рекенассосье», капитана Кусто обозначил, а его нет.

— Да ведь у нас вечная борьба за сокращение длины титров, — постарался успокоить меня художник.

— Вы знаете, где он похоронен?

— Конечно. Я ведь был на его похоронах. Людей собралось совсем мало — человек восемь-девять… — и Ефим на клочке бумаги, огрызком карандаша, наспех записал название кладбища, приблизительный адрес, как проехать, участок и номер могилы…

…Распрощался, бросил все дела, взял такси и поехал на кладбище.

При входе купил цветы, побродил по аллеям, нашел участок, мне помогли найти могилу — запущенная, неухоженная… Постоял, подумал о нём:

«Пусть Мастер простит, ведь я забыл его имя, отчество, фамилию… Не поставил в титры… Придумал ему другие, похожие на фамилию еврейского скульптора, сосланного в Среднюю Азию и там почившего в глубокой старости…Много лет спустя, о нём вспомнили в мире и назвали Еврейским Микеланджело».

Так бы, наверное, закончил этот рассказ какой-нибудь добротный российский писатель конца какого-нибудь века… Умиротворённо и с достоинством. А тут я действительно вернулся из Питера в Москву, действительно видел, как готовится к празднику киностудия, разговаривал с художником-постановщиком, и мы помянули добрым словом Мастера… Вот и всё… Ни на какое кладбище я не ездил, не отыскивал его могилы и не возлагал на неё цветы; я… Ну, иногда рассказываю друзьям, знакомым об этом удивительном человеке. Вот и сейчас… Простите… Простите великодушно… Вот теперь я могу сказать: «Так получилось, что всю последующую жизнь я помнил Вас — Ваш облик, повадки, Вашу неизбывную тоску, Ваш талант. И если встречу Вас Там, сразу узнаю, в каком бы обличии Вы ни предстали… Интересно, узнаете ли Вы меня?..»

Думаете, если о комедии, так будет весело?.. Впрочем, я, грешным делом, и вправду был убеждён, что смогу поставить кинокомедию. Хотя знаю: вполне это удаётся только теоретически, наш народ рассмешить трудно, он у нас основательный и ко всему относится всерьёз. Ты ему хоть что покажи, а он хоть бы… И к разным там юмористическим выдумкам относится даже скептически. А скепсис в народном понимании штука колкая, направленная остриём уже в сторону автора. Что-то вроде: «Вот посадить бы тебя (автора, разумеется) голой задницей на раскалённую сковородку, мы бы и посмотрели, как у тебя обстоят дела с этими самыми хиханьками-хаханьками — «чувством юмора»!

Заставить людей грустить, предаваться отчаянию, даже обливаться слезой горючей в наш век умеет почти каждый. Самый хилый столоначальник или полу-секальная секретарша, уж не говоря о лицах, наделённых властью, способны тряхануть каждого из нас грешных гак, что не только слезинки, не только мыслишки, но и хилого помыслишка на наших усохших ветвях не задержится.

Да и так называемые художники поднаторели в деле высекания отрицательных эмоций. Знают хитрецы все слабые струны народа-зрителя, языкотворца. Изучили. Нажал — и горючая слеза… Нажал — и сильное, а то и могучее переживание… Нажал — и пламенный пафос.

Вот развеселить нашего гомероподобного зрителя (я не на зрение, а на способность к смеху намекаю) никак не могут. Ну, прямо из кожи вон… — и никак… Это оказалось искусством загадочным, эфемерным, фатально ускользающим. Ты хоть плачь навзрыд, хоть в петлю лезь, а они не смеются… Зажрались!

По-настоящему распотешить советского зрителя за последние годы удалось только нескольким мелким иностранным киноработникам, двум-трём государственным деятелям (это уже нашим, нашим!) да режиссеру Гайдаю со своим «Псом Барбосом».

Должен добавить, что если к смеху примешивается грусть за эпоху, общество, мелкие недостатки, временные трудности, бесплодно потерянные годы или вырождение жанра, такой смех я считаю неполноценным и в расчёт не принимаю.

Итак, с отчаяния взялся я за производство эксцентрической комедии, наивно полагая, что если удастся расшевелить, развеселить людей и доставить им хоть час подлинного отдыха от нескончаемого кошмара, то они хоть браниться не станут, не станут жалеть о потерянном времени, а государство заплатит мне за это деньгами.

Ещё была у меня одна затаённая мечта. Хотелось увидеть одновременно много ясных, весёлых глаз, и чтобы не осталось в них и тени этого омерзительного напряжения, вызываемого обилием постоянных отрицательных эмоций… Выходило так, что я решался приобщиться сонму Эразма Роттердамского, моего любимого и уничтожительного Джонатана Свифта, пронзительного Салтыкова-Щедрина, Михаила Евграфовича, великого провидца Гоголя, аники-воина Сухово-Кобылина, сакраментально талантливого и гомерического Михаила Булгакова…

«Какая наглость! Какое нахальство и полное отсутствие скромности…» Но очень уж хотелось. И началось…

Труд этот оказался непомерным, неблагодарным и, как обернулось впоследствии, сурово наказуемым в нашем серьёзном отечестве.

Генеральный директор посмотрел кинопробы к картине и разнёс их в пух…

Нет, слишком мягкое слово… В пыль стеклянную! Степень его неприятия моей работы можно сравнить разве только с большой миской, густой, жирной ухи, предлагаемой сухопутной салаке на шаланде в одиннад-цатибальный шторм во время острого приступа морской болезни!

Настроение у всех создателей, словно в невесомости… И то сказать: эксцентрическая комедия в юбилейном году! (Пятидесятилетие Октябрьской Революции!) Остаётся только покрутить пальцем возле виска.

Я:

— Да она знаете о чём?.. Он:

— И знать не хочу. Какая разница?.. Я:

— Но студия сама меня пригласила… В вашем лице… Заключен договор…

Он:

— Ну, мало ли… Не знаю, не знаю… Кому это в голову…

А ведь и вправду… Само слово «эксцентрическая» уже звучит как ругательство, «комедия» — как смертный приговор самому себе. Да ещё о войне! О самом святом и возвышенном в табели о рангах и иерархии духовных ценностей!.. Очень приятно пускаться в плавание, когда за спиной стоит автор сценария, по сравнению с которым традиционный образ Иуды Искариотского выглядит заблудшим ягненком и бесеребреником.

Да! Кстати!.. Пробы к фильму генеральный директор смотрел сразу после торжественного открытия мемориальной доски одному из выдающихся деятелей кинематографа, был в изрядном недопитии, и я был счастлив, что он не приехал прямо с чьих-нибудь похорон и поминок.