– Посиживаете? С праздником.

Маланка вздрогнула. Ага! Это кузнечиха.

– А как же! И вы будьте здоровы… Дал господь праздничек – празднуй. Не трудись, не работай. Бог сказал: есть будни – трудись, а в воскресенье даже из-под ноготка не выколупывай,-и это работа. Лежи, сиди, пальцем не пошевельни.

Маланка была сама сладость. Она так улыбалась, будто разговаривала с панами в усадьбе.

– А я с танцев. Только и осталось нам, что хоть посмотришь на молодежь. А ваша Гафийка все с этим, все с одесским панычом, не скажу, правду ли о нем люди рассказывают, с Марком Гущей… Все в паре, словно голубки. Сказано – молодость. Будьте же здоровы…

Маланка по-прежнему сладко улыбалась, хотя в душе у нее все кипело.

«Вишь, толстуха, трясет салом, разносит пересуды!» – проводила она кузне чиху неприязненной мыслью. И ей почему-то вспомнилась утренняя сцена с Гафийкою.

На улице тем временем удлинялись тени.

Под тынами играли девочки в посмятушку: небольшие босые ноги подбрасывали пыль трижды в одну сторону, трижды в другую. И казалось, что в пыли играет стайка воробьев. Дальние поля розовели. С низин летели в деревню аисты и поблескивали белыми крыльями. Весенний вечер навевал думы.

«Как ты прекрасна, земля,- думала Малапка.- Весело засевать тебя хлебом, украшать зеленью, убирать цветами. Весело обрабатывать тебя. Только тем ты нехороша, что не держишься бедняка. Для богатого твоя красота, богатого кормишь, одеваешь, а бедного принимаешь лишь в могилу… Но дождутся наши руки, станут обрабатывать собственные нивы, собственные огороды, собственные сады… Поделят тебя, земля, ой, поделят. Как они наедут, так и поделят. И моему дадут… Хватит тогда рыбку ловить… Хочешь не хочешь, становись, пане добродзею, за плуг… Ох, боже, боже, хоть на старости узнать такое счастье – дитя свое вывести в люди».

А на улице начиналось движение. Бежали див чата, молодицы, дети с палками, хворостинами. Шелестели подолы, топали босые ноги, лаяли потревоженные собаки. «Степа-ан! Беги овец разбирать!…» – «Беги сама-а!…» – «Мама сказывали тебе,- чтоб тебе, черту, лопнуть!» – «Отец сказывали,- чтоб тебе сдохну-у-уть!…» – «Наших шестеро, смотри, Марийка!…» – «Не растеряй ягнят, как вчера, не то выдеру!…» – «Что-о? Где-е?» – «Тю-у! га-а!…»

Солнце садилось красное. Окна пылали, как печи, стены хат стали розовыми, по белым сорочкам разлился красный свет. Издалека шла на деревню туча пыли. Она все приближалась, росла, подымалась до неба, наконец солнце нырнуло в цее и рассыпалось розовой мглой. Оттуда доходили какие-то тревожные звуки, будто дети плакали или где-то цепы стучали на гумне,- и вдруг отара залила улицу и всколыхнула воздух нескладным блеянием. Живая масса овечьих тел терлась шерстью, дрожала и колыхалась, как студень: целый лес тонких ножек замелькал перед глазами, голые глупые морды раскрывали рты среди розовой пыли и плакали: «бе-е-е!… ме-е-е!» В розовом тумане, словно тени, сновали люди, возникали и исчезали неясные очертания хат, в море овечьего вопля терялись остальные звуки; весь этот шум и беспорядок напоминал сон. Позади отары шел черный чабан, большой, еще более высокий от неверного освещения, подобный мифическому богу, щелкал кнутом и кричал диким, громким голосом, покрывая все:

– Гарья!… Триш-триш!… Гей!…

И уже ничего нет на улице, все исчезло, как сон, пыль медленно садится на землю, а вечерний воздух все еще дрожит живым аккордом замирающих звуков.

На землю глянули тихие звезды.

Синие стены, в углу барахло, залитый пивом стол. Тесно в каморке у Менделя.

– Не морочьте мне голову, Хома, говорите скорее: будет завод? Скажите – будет?

Пиво пенится в зеленых стаканах, и шумит в голове.

– Сказал же: будет.

– О! О! А зачем советуете отдать Гафийку внаймы?

– Советую. Все равно пропадет девка. Наест, напьет дома, тебе же хуже. А у нее одна судьба – наняться. Думаешь, возьмет кто бедную? Поседеет в девках. Отпускай работать, пока берут. Завтра же отведешь в Ямище к эконому: добрый панок, чтоб у него язык отсох. Что ж, будем сватами? Потому тебя и звал к Менделю.

– Не говорите мне об этом, не люблю. У меня и в мыслях не было такого.

– Посылай, Апдрий!

– Оставьте, Хома! Лучше выпьем.

– Что ты чванишься? Нищие, несчастные, животы от голоду присохли к спине, а они важничают. Говорю – посылай, будешь каяться.

– Э, я этого не люблю. Чего без толку говорить!

Андрий покраснел и встал из-за стола.

– Садись, может, неправда? Думаешь, ты человек? Собака ты – и все! Какое наше житье? Собачье. Да ты сиди.

Гудзь положил Андрию на плечи свои здоровенные руки и посадил. Потом приблизил к нему безусое, красное от пива лицо, пышущее жаром.

– Ты не крути. Ты мне скажи: сколько лет прожил? Пятьдесят? Век доживаешь? А где твои молодые годы, где твоя сила, покажи свою работу. Мозоли показываешь? Покажешь еще и горб. Всю жизнь с тебя шкуру драли, а ты, вол, в плуге ходи. Наша судьба такая: трудись весь век – все не человек. Ты взгляни на меня: думаешь – Хома перед тобой? Скотина. Как пас с малых лет скот, так и сейчас пасу. Весь век со скотиной, и сам скотом стал. Всю жизнь хвосты видел вместо людей, копался в навозе, в навозе спал, на навозе ел, на навозной куче и подохну. Я забыл, как в хате спят, стонадцать чертей ему под хвост. Рубаха на тебе заскорузла, как кора на дереве, штаны перемазаны в воловьей крови, потому кровь волам пускаю. Рук не могу отмыть от навоза. Сяду с работниками обедать, каждый нос воротит – смердит. А ты думаешь, хорошо пахнет? Бегу от людей, к волам бегу. С волами разговариваю. К ним обращаюсь, тоску свою изливаю, а они жуют, да мычат, да хвостами помахивают. Только у меня и утешения. А ты думал – жена со мной заговорит, да еще к сердцу прижмет… дети защебечут… своя хата согреет? Ха! С волами и состарился холостяком, чтоб им лопнуть. Теперь радуйся на старости, чтоб он подавился, душа из него вон, чтоб ему сдохнуть, напасть его возьми, так ему перетак… Пусть…

– Эй, что кричишь, человече, что бранишься?

– А? Что бранюсь? На душе легче; как соберутся там тучи – выругаюсь, и легче… не бранился б – сгорел. Такую злобу в себе чувствую, что душа жаром пышет… Как припечет, как припечет,- так взял бы в руку кувалду, да и перебил бы всех. Ходил бы из хаты в хату, да по голове, да по голове. Одного за то, что пьет человеческую кровь, а другого за то, что не заступается. А потом поджег бы, чтоб все огнем запылало да пеплом развеялось, чтоб только остались голая земля да ясное солнце.

Хома стоял в горнице, высокий, под самый потолок; глаза его смотрели куда-то через стены; безусое, сморщенное, как у бабы, лицо перекосилось. Он даже дрожал. Потом вдруг увял, опустился на лавку и единым духом выпил пиво.

Андрия задело за живое. Он тоже хотел, чтобы на него обратили внимание, выслушали всю его жизнь, какой она предстала перед ним тут, в тесном шинке. Дожил до седых волос, а хорошего не знал, ой, нет…

– Я так думал, Хома, если человек работает…

Но Хома опять сердился:

– Пропади ты пропадом. Одному все, другому ничего. Разве я не видел, как старая пани…

– Если человек работает, он должен что-то получать за это. А раз земля мне ничего не дает…

– Старая пани всю зиму топила печки полотном, которое от барщины осталось…

– …Ну, а раз земля ничего не дает, на черта она мне? Все равно мне, батрак я – на своей земле или на чужой. Все равно батрак. Правду вы…

– …Слежалось полотно в кладовых. Люди просят: дайте хоть на рубашку, пусть труд человеческий зря не пропадает. Да ты слушай.

– Слушаю, слушаю. Верно, правду вы говорите: да, собачья жизнь у нас. Из меня тоже вымотали все жилы. Ведь я всю жизнь набивал чужую глотку. Еще когда был завод, жил как-то, а как сгорел…

– Конечно, сгорело, все полотно сгорело.

– Какое полотно?

– Как какое? Я ж рассказывал.

– А, так, так. Ну, выпьем лучше. За ваше…

– А как же с Гафийкой? Отдашь в работницы?

– Да будет вам. Выпьем.