Потом хаос, что-то смутное, чего и не вспомнишь… убогие узелки с убогими пожитками… дрожащие руки… слезы монашенок… Слова утешения украдкой, тайком, чтобы старшие не видали,- и под ногами дорога, долгая, постыдная… А в мозгу точно топором рубит: «Сожрали?… Вон отсюда!…» Даже деревья шепчут в черных вершинах: «Сожрали? Вон отсюда!…»
Щеки у Устины пылали, и раскаяние жгло грудь. Какая-то малина!…
Сестра Варвара шагала твердо, упрямо, будто рвала цепи. Сдвинула брови, сжала губы и стучала палкой о землю.
Ни разу не остановилась, не оглянулась. Вся фигура говорила: прочь от рая, ближе к грешному миру!
Позади – враги. Шли молча, одинокие, словно разделенные стеной. Даже тени их врозь плыли по дороге.
Сестра Устина была подавлена. Она не в силах была ничего забыть. Не забыла своей кельи, тесной и тихой, как могила… Вечерних теней, трепещущих от света лампадки… маленького оконца, вмещавшего в себе высокие горы, и чистое небо, и ясное солнце… прекрасный мир божий… Ее душа не могла оборвать вдруг священные мелодии, чистые и прекрасные, как ангельские хоры. Забыть сладкие молитвы на каменном полу в углу темной церкви… Черных сестричек, идущих рядами… Всего, к чему привыкла. Что с нею будет? Куда деваться? В широком, чужом мире, от которого она отвыкла? Куда ведет эта белая дорога, петляющая в горах – чужих, неизвестных, холодных?
А лес молчал. Молча шли сестры, и каждая отдельно несла свои думы.
Вдруг что-то послышалось ей… Нет, только послышалось…
Так обидно, так грустно, душа исходит слезами.
– Сестра Секлета, где заночуем?
Ласковый голос… Кто это сказал? Тепло, сердечно, словно солнце вечернее. Это послышалось ей?
– Сестра Секлета, где заночуем?
– Сестричка Марта!…
Неужели это враг обратился к врагу?
Даже Варвара вздрогнула и остановилась.
Они оглянулись.
Сестра Секлета лежала на груди у Марты, и черные плечи ее сотрясались от плача.
– Прости!
– Бог простит!
Устина взглянула на Варвару, бледные губы у нее дрожали, как у маленького ребенка.
У Варвары из глаз текли слезы…
Что-то тяжелое, мучительное подкатило Устине иод сердце и вдруг пропало. Стало так легко, так радостно, как никогда. Она стояла и шептала безотчетно:
– Сестричка… сестра…
И это маленькое слово, сказанное так искренне врагами здесь, на пути в грешный мир, слово, которое она прежде там, в монастыре, тысячи раз повторяла холодными устами,- вдруг приобрело для нее какую-то необычайную красоту, ка-кое-то особое тепло и пело в душе, как песня.
Она словно впервые произнесла:
– Сестра… сестричка…
Оно соединило их лучше, прочнее, чем раньше… От него расступились черные боры, и нестрашным стал этот неведомый, далекий, этот грешный мир…
Всем стало легко. Все обнимались.
– Сестра Секлета!…
– Сестричка Марта…
Всем им хотелось как можно чаще произносить это слово – новое, только что найденное, простое и родное.
Всем им хотелось взяться за руки и идти так дальше, в мире и покое.
– Сестра Устина…
– Сестра Варвара…
Солнце пряталось за горами, и черный мрак вставал из мертвого бора. Но им было все равно. Они все знали, что там, в долине, куда они идут, еще светит солнце и бьется волна живой жизни.
‹Август 1904 г. Чернигов›
СМЕХ
Рассказ
Бледная, невыспавшаяся пани Наталя приоткрыла дверь из спальни в столовую, где Варвара уже вытирала пыль. Застегивая на ходу белую утреннюю блузу, она тихо и как будто со страхом спросила:
– Вы еще не открывали ставен?
Варвара бросила тряпку и собралась было бежать.
– Сейчас открою.
– Нет… нет, не надо… пусть будут закрыты весь день!…- быстро и испуганно приказала она прислуге.
Коренастая Варвара удивленно подняла на нее свое широкое, землистого цвета лицо.
– Сегодня, пожалуй, неспокойно в городе. Недобрые люди то и дело ходят теперь по улицам. Как бы еще к нам не забрались. Не ходите сегодня на базар. Найдется у нас что-нибудь приготовить?
– Мяса нет.
– Ничего. Обойдемся… Готовьте, что есть. А на улицу не выходите и в квартиру никого не пускайте. Нас нет дома… понимаете? Все уехали. Разве кто-нибудь из знакомых, тогда другое дело.
Пани Наталя говорила эти слова приглушенным голосом, почти на ухо Варваре; светлые близорукие глаза ее при этом беспокойно блуждали.
Когда Варвара вышла, пани Наталя посмотрела вокруг. В комнате стоял полумрак, и только желтые полоски света пробивались сквозь щели закрытых ставеи и разливались в воздухе мутными струйками. Пани Наталя подергала железные болты ставен, поправила гайки и тихо пошла в другие комнаты, сгорбленная, белая, как привидение. Осматривая все ставни со стороны улицы, она приникала иногда ухом к окну и напряженно слушала. Оттуда неслись какие-то неясные, смешанные звуки, которые казались ей иной раз необычными и тревожными.
Она думала о нынешнем дне. Чем-то он кончится? Мало давили людей казацкие кони, недостаточно пролили крови штыки и пули – понадобилось еще натравить темный народ на интеллигенцию. Сколько она просила мужа: уедем куда-нибудь на это время, заберем детей,- не захотел… и вот теперь дождались… Ах, боже мой! И за что же?
Она невольно вспомнила грязные, бессмысленные, грубые воззвания, которыми вот уже несколько дней засыпан был город. Призывали бить и резать всех врагов правительства… Там ясно стояла и их фамилия… Да, адвокат Валерьян Чубин-ский… Эта фамилия была ненавистна полиции, и теперь она стояла в списках…
В соседней комнате послышался детский смех и крик.
Пани Чубинская бросилась туда.
– Тс! Тише!… Ах, боже мой! Да перестаньте же кричать!…
Она отчаянно махала широкими белыми рукавами, как птица крыльями, а вокруг бледных губ легли у нее складки невыразимого страдания. Она успокаивала детей и озиралась на окна, словно боялась, что эти живые голоса долетят сквозь них на улицу.
На помощь пришла Варвара. Спокойные движения, с какими она сновала по комнате, собирала платье и натягивала детям чулочки, уверенные, тяжелые шаги босых ног, серьезное лицо – от всего этого веяло на пани Наталю покоем. С таким верным, рассудительным человеком было как будто бы безопаснее.
– Варвара, вы были на улице? – спросила пани Наталя.
– Нет, не была. Постояла немного у ворот.
– Что же там… спокойно?
– Да так… Приходили какие-то люди, спрашивали пана.
– Люди приходили? Какие же это… люди?
– А кто их знает… люди…
– Что же у них… было что-нибудь в руках?
– В руках? Палки были.
– Палки?
– Ясказала,что пана нет… все уехали.
– Хорошо сделали, Варвара, хорошо… Так помните, Вар-варушка, дома, кроме вас, никого нет… Ах, боже!…
– Варвара! Варвара!…- послышался из столовой раздраженный голос Чубинского.- Почему до сих пор ставни не открыты?
Пани Наталя задержала рукой Варвару и бросилась в столовую.
Там стоял ее полуодетый муж и щурил подслеповатые глаза. Он еще не успел надеть очки, плохо видел, и лицо его, обрамленное русыми волосами, казалось растерянным и помятым.
– Валерьян, милый, пусть так будет. Это я велела… Ты знаешь, какой сегодня день! Я тебя сегодня никуда не пущу!…
– Вот глупости. Пусть сейчас же откроют ставни.
– Ах, боже мой… Ну, я тебя прошу… Ради меня… ради наших детей…
У пани Натали выступили на скулах красные пятна.
Пан Валерьян сердился. Что за выдумки! Все равно никуда не убежишь. Но в глубине души он чувствовал, что жена поступила правильно.
Вскоре Варвара внесла самовар. Все сели за стол.
В комнате было темно и как-то странно. Желтые зайчики света трепетали на стенах и на буфете, ветер рвал ставни и стучал ими. Дети – мальчик и девочка,- удивленные необычной обстановкой, перешептывались друг с дружкой, пан Валерьян раздраженно барабанил по столу пальцами. Стакан чаю стыл перед ним, а он нетерпеливо закусывал свою русую реденькую бородку и смотрел куда-то поверх очков. Уже несколько дней он замечал каких-то подозрительных людей, которые следили за ним, куда бы он ни пошел. По ночам под окнами маячили какие-то темные фигуры и жались к заборам, когда на них обращали внимание. А вчера, проходя по улице, он отчетливо услышал позади себя ругательство, которое, наверное, относилось к нему. «Оратор, оратор»,-злобно шипел какой-то здоровенный черный мужик и сверкнул на него глазами, когда он обернулся. Пан Валерьян ничего не сказал об этом жене, чтобы не волновать ее, и вдруг перед глазами у него промелькнуло целое море голов… головы, головы, головы… потные, разгоряченные лица и тысячи глаз, которые смотрят на него из тумана сизых испарений. Он говорил. Какая-то горячая волна била ему в лицо, врывалась с дыханием в грудь. Слова вылетали из груди, как хищные птицы, отважно и метко. Речь, кажется, удалась ему. Ему удалось так просто и ярко обрисовать противоположность интересов тех, кто дает работу, и тех, кто должен ее брать, что даже самому этот вопрос стал яснее. И когда ему рукоплескали, он знал, что это аплодирует разбуженное сознание… Да, но что будет сегодня? В самом деле, что будет сегодня?