Зыга слушал сначала равнодушно, потом со все возрастающим интересом. Профессор так развивал интригу, что сам Сенкевич отстегнул бы за нее тридцать процентов своей Нобелевской премии. От первого известия о казаках до их появления под городскими стенами прошло неполных четверо суток, в течение которых в Замок тайно свозили сокровища из синагог, имущество раввинов и богатейших еврейских купцов и врачей. Кастелян, конечно же, понимал, что Люблин — не замойская крепость, но он хорошо знал замковые подземелья, которые, как все городские подземелья, уходили в глубину на большее количество ярусов, чем сами дома. Именно там и были укрыты сокровища.

— Казаки развлекались в Люблине меньше недели, и хотя награбили в общей сложности на пару десятков тысяч тогдашних злотых, их атаманы должны были понимать, что это на удивление мало для торгового и трибунальского города, — продолжал Ахеец. — Шестнадцатого октября они подожгли синагогу, на следующий день — Замок, и когда наконец уехали, а евреи обратились к кастеляну, чтобы он вернул доверенное ему имущество, тот, очевидно, показал им лишь руины и заваленные тоннами обломков входы в подземелья. Добра не отыскали. Получил ли сам кастелян оговоренный процент, неизвестно. Зато Замок не восстанавливали, и он разрушался все больше и больше. Вы можете об этом почитать хотя бы у Красицкого[54].

— Помню-помню! — перебил Зыга. — «Разруха», «мерзости бесчестья» и так далее … Итак, вы хотите сказать, что кто-то обнаружил вход в эти подземелья?

— Не так сразу. Представляется, что на двести лет все это дело было предано забвению, особенно после пожара 1719 года, когда Замок сгорел дотла. Он превратился в развалины, которые вот-вот грозили обрушиться, и ничего более, однако же старосты Замойский, а потом Потоцкий вкладывали определенные суммы, что-то там якобы ремонтировали, что-то копали. Можно сказать: ради каприза, поисков древностей, но так ли на самом деле? У Станислава Сташица[55] был протеже: изобретатель, люблинский еврей по фамилии Штерн. Быть может, Сташиц получил от него какую-то информацию, потому что, как только возник проект очистить весь замковый холм, а камни использовать для мощения дорог, он выступил инициатором ряда работ, даже в конце концов пригласил царскую комиссию, которая решила, используя остатки Замка, построить там тюрьму. Можно ли выдумать лучший предлог для поиска сокровищ, укрытых в фундаменте, чем новое строительство?

— А как же. Археологические раскопки, — заявил Мачеевский.

— До этого мы тоже дойдем, — кивнул Ахеец. — Тюрьма построена, от старого Замка сохранились только донжон и часовня, и, вероятнее всего, никто ничего не нашел. Не буду занимать ваше время рассказами о полихромной живописи в часовне, под предлогом которой в это втянули и меня, но есть еще один важный момент. Итак, в мае 1907 года группа заключенных бежала из тюрьмы в Замке через сточный канал. Это было достаточно известное дело, возможно, оно даже дошло до вашего слуха.

— Да, — вспомнил Зыга. — Я что-то об этом слышал. Члены боевого отряда ПСП и уголовники. Кажется, двадцать человек.

— Больше сорока, — поправил профессор. — Двадцать один уголовник и двадцать политических. Среди них были те боевики, которые нападали на железнодорожные кассы.

— Помню, в Ухруске и Дорохуске. Только какое отношение к этому имеют царские рубли?

— На первый взгляд, почти никакого, пан комиссар, но те, кто грабит кассы, обычно разбираются в деньгах. Для этой истории важны двое из них: некий шестнадцатилетний в то время паренек и убегающий вместе с ним Вацлав Костек-Бернацкий.

— Комендант Брестской крепости[56]? — удивился Мачеевский.

— А как же, о нем еще пишут: «брестский негодяй», «палач», «душитель оппозиции», «верный пес маршала» и так далее. В свободное время — писатель. Тогда они были во второй группе беглецов. Вошли в канал последними и так же, как остальные, спустились на дно замкового колодца, а потом произошло нечто странное. То ли они заблудились, то ли изменили намерения, но вместо того чтобы идти в сторону реки, свернули в боковое ответвление стока, слегка отвалили щебень и открыли одну из каверн под холмом, почти под часовней. Однако повели себя благоразумно: не стали играть в кладоискателей, взяли в карманы немного монет и вскоре догнали остальных беглецов. Добрались до Наленчува, где их укрывал Жеромский[57], а сегодня… Ну что же, полковник Бернацкий — комендант Брестской крепости, а тот паренек, Радослав Серокжевский, — начальник департамента в министерстве Вероисповеданий и общественного просвещения. Министерстве, отвечающем за национальное наследие! — язвительно добавил Ахеец, по-профессорски поднимая палец. — Поэтому я не удивлялся, пока речь шла только о надзоре за реставрацией фресок, я ведь историк искусства. Однако когда дошло до раскопок, вдобавок проводившихся в наистрожайшей тайне и финансируемых филантропами-предпринимателями…

— …вы встретились с Биндером, — перебил Зыга. — Почему именно с ним? В Люблине не нашлось более порядочных журналистов? А впрочем, такое дело! Почему вы искали контакты с прессой в Люблине, а не в Варшаве?

— Есть две причины. Первая — это председатель Липовский, который заверил нас обоих, что статья не будет удалена цензурой. Что он вложит в это средства. Однако я не деловой человек…

— Да, и я где-то это уже слышал, — поморщился Мачеевский. — Извините, продолжайте, пожалуйста.

— Я не деловой человек, поэтому не вижу той тонкой разницы, которая существует между переговорами и договором как таковым. Липовский, будучи неофициальным финансовым представителем еврейской общины, которая, сами знаете, несет в данный момент крупные расходы в связи со своим учебным заведением, мог либо бороться за возвращение ценностей, либо выговорить удовлетворительную… назовем это так: компенсацию. Она оказалась настолько удовлетворительной, что Липовский переменил мнение. А вторая причина в том, что Биндер, пан комиссар, был по-своему честен. Я счел, что это может стать для меня хорошей страховкой, но не предвидел, что эти люди так беспощадны. А ведь должен был… Вы можете мне не верить, но мне искренне больно, что этот человек погиб из-за моей информации. Мне следовало, как только это случилось, уехать за границу. Вы догадываетесь, какими суммами меня соблазняли? Не знаю, сколько зарабатывают офицеры полиции, но допускаю, что, если бы собрать все ваши заработки до самой пенсии…

— Не продолжайте, пожалуйста! — рявкнул Мачеевский. — Я представляю себе, о чем речь. И тем более не понимаю, почему вы не взяли. Так было бы проще и безопасней.

— Что ж, не обижайтесь… Вы тоже честный. Простите, я ни в коем случае не равняю вас с Биндером! — быстро добавил Ахеец. — Хотел бы только заметить, что, вероятно, любой на вашем месте именно так и подумал бы, но не сказал. Мне, естественно, пришло в голову, что я могу взять деньги, обеспечить себе спокойствие и средства к существованию до конца дней. Однако я немного узнал этих людей и прекрасно понимаю, что они бы этим не удовлетворились. Я был бы у них на крючке, и они нашли бы способ меня погубить, а сами остаться вне подозрений. Видите ли, тут речь идет о суммах, из-за которых удавится любой. Если евреи в 1656 году позволили ограбить себя на несколько десятков тысяч, то сколько они должны были спрятать? В десять, двадцать, а может, и в сотню раз больше! А ведь здесь речь идет не о стоимости чистого золота, эти предметы имеют сегодня музейную ценность! — Профессор повысил голос. — Тут речь идет о сотнях миллионов!

— Вы видели эти драгоценности? Они все еще там? — оживился Зыга.

— Видел часть из них в каверне рядом с фундаментом часовни. Вчера их вывезли.

— Кто?! Говорите!

— Ящики запечатывали сам пан староста и юрист Товарищества промышленников.