Он понятия не имел, за сколько можно купить целую полосу. Однако догадывался, что для друзей Леннерта это было не так уж и много, а газете позволяло продержаться как минимум на несколько номеров дольше.

Младший комиссар загасил папиросу и пригладил топорщащийся воротничок измятой рубашки. Его еще ждала битва с Томашчиком.

— Вы чего мне голову морочите?! — услышал Зыга, идя на совещание. Это Томашчик орал на Фалневича.

— Но пан комиссар, руку на отсечение даю! Говорили о незаконной стачке, — упорствовал агент.

Томашчик покрепче сжал под мышкой свою папку и двинулся в сторону кабинета коменданта. Фалневич проводил его взглядом, после чего подмигнул Мачеевскому.

Тот кивнул. Время шло к половине десятого.

Совещание длилось уже почти час. На этот раз Собочинский хотел заняться всеми делами, которые сместились на второй план сначала из-за Биндера, а потом из-за Ежика. Наконец он решил закрыть самоубийство Гайеца. Томашчик потянулся за папкой.

Однако едва он ее открыл, на пол выпал серый конверт, а из него посыпались банкноты. Начальники отделов замолчали, даже Собочинский удивленно отложил перо.

— А этого, кажется, в перечне вещественных доказательств не было, — первым отреагировал Зыга.

Политический следователь побледнел. И сделал самую большую глупость, какую только мог сделать: принялся собирать деньги, оставляя на них собственные отпечатки пальцев.

— Пан комендант, — снова ввернул Мачеевский, — прошу вашего согласия на изъятие этого конверта в качестве вещдока. У меня есть основания полагать, что на нем обнаружатся отпечатки этого самоубийцы, Адама Гайеца. Как и на банкнотах.

Томашчик выпрямился. Он по-прежнему молчал, но лицо его становилось все более пунцовым. Прапорщик Шевчик из II Комиссариата первым понял, что здесь назревает. Он встал и щелкнул каблуками.

— А, да, — пробормотал Собочинский в сторону полицейских. — Вы свободны.

Как только за ними закрылась дверь, к Томашчику вернулся голос.

— Это провокация, пан старший комиссар! — выкрикнул он. — Оскорбление достоинства и деятельности следственного управления!

— Ты, пан, по-человечески говори, а не как в газете, — рявкнул комендант.

— Так ведь у Гайеца обнаружено меньше пятидесяти злотых.

— А кто подписывал протокол обыска? — спросил Зыга. — Минуточку… — Он потянулся за своими бумагами. — «А. Томашчик». Ловко! Мелочь на стол, крупный куш в карман. Где-то мы, кажется, уже это видели, верно, пан комендант?

Старший комиссар не отреагировал. Он неотрывно смотрел тяжелым взглядом на серый конверт.

— Пан комендант, клянусь… — начал Томашчик.

— А на что мне ваши клятвы! — взорвался Собочинский. — Все руководство городской полиции видело, как из папки сыплется ваше полугодовое жалованье. И как ты, пан, собираешься это объяснять?

— Это провокация…

— Чья, чума тебя забери?! — Старший комиссар хлопнул ладонью по столу. — Может, это я экономил только для того, чтобы вас скомпрометировать, а?

— Пан комендант, — снова вмешался Зыга. — Из оперативного дознания ясно следовало, что Гайец имел сбережения. А во время обследования места происшествия младший комиссар Томашчик не обнаружил ни денег, ни сберкнижки ПКО. Итак, где эти деньги? Ну, пожалуй, очевидно, что мы видим их перед собой.

— А вы — молчать! — рявкнул комендант. — Я не желаю в этом месяце больше ни единого скандала! Пан Томашчик, вон там пишущая машинка. — Комендант указал на противоположную стену. — Садись и пиши объяснительную. Один экземпляр останется у меня, второй будет храниться у младшего комиссара Мачеевского…

— Какую объяснительную? — спросил Томашчик. Капля пота скатилась у него с носа, но он даже этого не почувствовал, только сидел, застыв, за столом.

— Что?! Обыкновенную. Что ты присвоил себе вещественное доказательство, не указанное в протоколе, что добровольно в этом признаешься, раскаиваешься и так далее. Я буду очень рад, когда вы наконец исчезнете из моей комендатуры. Пока вас тут не было, все шло как положено.

— И для ясности, Томашчик. — Зыга нацелил в него палец, словно дуло револьвера. — Я мою копию буду хранить как следует. Но не в письменном столе и не у себя дома. И не измысливай никаких трюков, я тебе не Гайец.

— Попрошу меня не перебивать! — взревел старший комиссар. — Третий экземпляр объяснительной будет неофициально передан вашему начальнику. Что он с этим сделает, не моя забота. Можете его умолять или еще что, мне все равно.

— Я отказываюсь! Категорически отказываюсь! — Томашчик вскочил со стула. Очередная капля пота скатилась из-под оправы очков на лицо.

— Вы желаете, чтобы я дал этому делу официальный ход? Даже если вы сумеете отбрехаться, работу потеряете наверняка.

Слушая эти слова, которые Собочинский произносил деловым тоном, Томашчик выглядел все более жалким.

Зыга подумал, что никогда еще он так сильно не напоминал зловредного учителя латыни, пойманного, скажем, на том, что делал непристойные предложения ученикам. Мачеевский, правда, желал бы видеть его на скамье подсудимых, но как опытный полицейский понимал, что это разумный компромисс.

Внезапно Томашчик внимательно поглядел на Зыгу, будто увидел его впервые.

— Ты подбросил! — крикнул он.

— Да как ты смеешь?! — Мачеевский затаил дыхание. И тотчас же покраснел, но никто не смог бы упрекнуть его, что не от возмущения.

— Вот именно! — рыкнул комендант. — Как вы, в вашей ситуации, еще смеете оскорблять офицера полиции с безупречным послужным списком?! Офицера, которому я сам, понимаешь, пан… — Он хлопнул кулаком по столу так, что с дрожащих губ брызнули на столешницу и бумаги капельки слюны. — …которому я доверяю, как самому себе. Вбей это себе в голову и пиши, холера, подобру-поздорову, курва-мать! — Он выплюнул ругательство, вскочил с места и таким жестом, словно хотел добавить: «Пошел вон!», — снова указал Томашчику на столик в углу с пишущей машинкой.

— Бумага и копирка в ящике, — подсказал Зыга.

— А теперь — убирайся! — рявкнул Собочинский. — Совсем.

Томашчик без единого слова вышел из кабинета. Мачеевский взял со стола свою копию объяснительной и встал.

— Это еще не конец ваших неприятностей, — задержал его комендант. — Садитесь.

Зыга удивленно посмотрел на Собочинского. Тот закусил губу и покачал головой.

— Наступает трудное время, — буркнул он.

— Вы имеете в виду экономический кризис?

— Я имею в виду трудное время для вас, младший комиссар Мачеевский. Я терпел вашу… скажем так, экстравагантность. В театре это прощается примадоннам, а у нас — хорошим следователям. Если начальник — настоящий полицейский, а не просто чиновник.

— Я очень это ценю, — пробормотал с возрастающим удивлением Зыга. — Если у вас нет более серьезных нареканий…

— Исключительно менее, — перебил его старший комиссар. — Однако причина ваших неприятностей не в этом. Короче говоря, мы прощаемся. Через две недели я должен явиться в Жешув. Вроде бы и не обидели, пан Мачеевский, я там тоже буду комендантом уезда. Там украинцы, большевистские агенты, а стало быть, зачем хорошему офицеру скучать в мирном Люблине, как по-вашему? Так мне сказали.

— А кто на ваше место? — обеспокоенно спросил Зыга. На миг у него в голове мелькнула абсурдная мысль, что, может, он. Хотя нет, это было бы невероятно.

— Старший комиссар Маковецкий, комендант из Бялы Подляски.

— Не знаю, пан комендант, — покачал головой следователь.

— Ну, еще успеете узнать. Инспекторы пишут, что образцовый офицер, но между нами: сукин сын.

— Мне очень жаль, пан старший комиссар.

— А скоро вам будет еще жальче. Ради Бога, прекратите опаздывать на службу и начните прилично одеваться. Бокс как-нибудь переживет.

— Так точно.

— А если будет плохо, пишите. Попытаюсь перевести вас в Жешув.