С утра по телевидению звучала симфоническая музыка. Был траур по погибшим от взрывов жилых домов в Москве. Исполняли "Реквием" Моцарта. Дирижировал Владимир Спиваков. В этот день "Реквием" звучал по - особому, его нельзя было слушать без слез. Ильин смотрел на экран и взгляд невольно фиксировал деланно-серьезные лица мальчишек из хора, их начищенные до блеска ботинки, и Антон Сергеевич представил себе, как после окончания записи бежали эти мальчики, галдя и толкая друг друга, по московской, солнечной улице.

Ильин вышел из дома. Хотелось свежего воздуха, солнца, тепла, и он пошел на набережную. По дороге встретил знакомого журналиста, поздоровался и привычно спросил:

- Как дела?

Неестественно-бледное лицо болезненно дернулось, и он сдавленно сказал:

- Моему двухгодовалому внуку ампутировали обе ноги, а дочь в реанимации.

- Когда это случилось?! Где?! - спросил потрясенный Антон Сергеевич.

- В шесть утра позвонили из Москвы. Они жили в доме на Каширке.

Настроение Ильина редко было хорошим. Все точно сговорились, ежедневно вываливая на него всякую мерзость, начиная с жены, сообщавшей о еженедельных повышениях цен, кончая всеми программами радио и телевидения, соревнующихся в мастерстве изображения чернухи, и когда Антон Сергеевич попал в больницу с перитонитом, то к удивлению обнаружил, что в гнойной палате было чем-то лучше, чем дома. Здесь не было ни телевизора, ни радио, а газеты если и приносили, то почему-то сугубо эротические, с безобидными голыми задницами и грудями.

В палате с Ильиным лежал маленький моложавый старик с живыми черными глазами, говорящий на хорошем русском языке (мать его была учительницей литературы). В его сутуловатой фигуре, в манере медленно поворачивать голову и останавливать на объекте внимательный взгляд, чувствовалось странное смешение напускного, старческого комизма и какого-то молодого озорства. Дед тяжело перенес операцию, четверо суток был в реанимации, и выздоровление шло плохо. Его настроение напрямую было связано с самочувствием: когда боли стихали, он был подвижен, весел, рассказывал смешные истории или вспоминал вместе с другим стариком, похожим на исследователя морских глубин Кусто, общих знакомых, начиная с пятидесятых годов; когда же усиливались боли, Семеныч тихонько матерился и восклицал возмущенно: "Да что это за "пердонит" такой!". Каждый день к нему приходила жена. Он капризничал, разговаривал с ней строгим, начальственным тоном, как с прислугой, и как-то раз очень тихо, думая, что его не услышат, попросил принести нательный крестик.

Серебряный крестик Семеныч носил дня три-четыре. Потом ему стало получше, он его снял и отдал жене. Когда же через два дня боли возобновились, на его шее появился золотой, довольно крупный крест на массивной золотой цепочке, какой носят удачливые молодые предприниматели. Похоже, крест этот, как и тот, серебряный, был с чужой шеи. Ильин не выдержал и сказал, что мы вспоминаем Бога, только когда нам плохо. "Слаб человек", - ответил больной атеист и отвернулся к стене.

12

Несмотря на бодрые заявления членов правительства и разных людей с сытыми, холеными лицами, что экономика в России пошла в гору, жизнь для большинства людей в провинции становилась все хуже. И Антон, и Катя работали теперь на двух должностях, чтобы как-то выжить. Было не до собаки. Тина всеми днями болталась на улице, приходя покормиться серым хлебом, вымоченным в остатках щей и жрала жадно, чавкая, как свинья. Она незаметно превратилась в уличную суку с угасающими следами сеттеровой красоты. Когда начиналась течка, со всей округи сбегались кобели, и начиналась собачья свадьба.

Два раза в год Тина приносила по пять-шесть щенков, и Ильин с жалостью и отвращением топил их в большом пластмассовом ведре с крышкой, на которую клал тяжелый силикатный кирпич. Потом он закапывал на пустыре раздувшиеся, окоченевшие тушки кутят и каждый раз напивался.

Иногда, после ужина, часов в одиннадцать Антон Сергеевич ставил на газ чайник, доставал из холодильника колбасу (самую дешевую, напичканную соей, добавками и еще какой-то дрянью) и делал себе бутерброд. Тина подходила вплотную и напряженно смотрела базедовыми, голодными глазами на хозяина. Этот взгляд доводил Ильина до бешенства , и он орал: "Сидеть!!". Игнорируя команду, Тина ложилась, вздыхала тяжко, как старуха-приживалка и клала свою породистую голову на передние лапы, демонстративно отвернув морду от жадно жующего хозяина. "Неужели и я когда-нибудь буду смотреть вот такими же глазами на кусок хлеба с колбасой?" - думал в такие минуты Ильин.

Однажды Ильин зашел в ЦУМ и остолбенел. Он не был здесь полгода. Можно было подумать, что по какому-то волшебству жизнь резко изменилась, и все жители города неожиданно разбогатели. Из отечественных товаров остались только нитки, иголки и резинки для трусов, все остальное было импортным и безумно дорогим.

Ильин подошел к красиво освещенной витрине с наручными часами. Бегло взглянув на нарядные японские часы, он надел очки и нагнулся к нижней стеклянной полочке, где в открытых, обтянутых кожей, футлярах скромно лежали швейцарские часы: "Tissot", "Omega", "Longines", "Rolex". Посмотрев на цену, Антон Сергеевич деловито подумал, что за такие деньги можно было бы значительно улучшить свои жилищные условия и не мучиться всю жизнь без сортира, без ванной, без душа...

И он, как Гантенбайн, представил себя в хорошем костюме, в удобной обуви, с "ролексом" на руке, прогуливающимся в фойе Большого зала Московской консерватории. "Сколько же здесь знаменитостей! - отмечает про себя Ильин. - И какие они милые, простые люди, как легко и естественно держатся... Странно, что только в пятьдесят четыре года я наконец-то смог приехать в Москву, чтобы попасть на концерт Берлинского филармонического оркестра...".

Ильин взглянул на свою двадцатирублевую "Победу", купленную пятнадцать лет назад и немного приободрившись, подумал: "Ни к чему эта роскошь, чепуха все это, главное - здоровье". Почему-то вспомнилась гнойная палата, где, просыпаясь ночью, Антон видел одну и ту же картину: сосед по койке сидит, как изваяние и смотрит на культю бедра, все еще не веря в случившееся, не веря, что теперь он калека, и идиотскую шутку Семеныча: "Чего ты все глядишь? Думаешь, новая нога вырастет!".

13

После того злополучного утра (романтик хренов) словно что-то надломилось в душе Антона Сергеевича. Продолжая жить в этом доме, он редко общался с членами своей семьи, а на разговоры о его творчестве и заработках было наложено негласное табу. Катя поняла, что говорить на эти темы не только бесполезно, но и опасно, так как все сводилось к одному: на кой черт твое творчество и два высших образования, если за них не платят. После таких разговоров Ильин ожесточался, пил еще больше, занимая деньги.

Невостребованность, унизительные гонорары, бесправность и безысходность все больше "доставали" Ильина.

В последнее время Антон Сергеевич возненавидел телевизор, а бодрый предрекламный проигрыш, проникающий через стену, доводил его до бешенства. По вечерам он закрывался в своей каморке и, лежа на диване, читал и перечитывал книги, оставшиеся после отца.

Как-то Ильин поймал себя на мысли, что выбор чтения стал несколько необычным. У Бунина, Куприна, не говоря уже о Гиляровском, Антон Сергеевич, как бы невзначай читал все больше о еде, об изысканных блюдах, о застольях. Если брал, к примеру, том Булгакова, то книга, как по заказу, открывалась на третьей главе "Собачьего сердца", и Ильин, кажется, в сотый раз с наслаждением читал описание обеда Филиппа Филипповича с доктором Борменталем.

Антону Сергеевичу не раз доводилось слышать рассказы людей, испытавших голод военных и послевоенных лет. В одной из радиопередач серьезный ученый - историк утверждал, что Россия никогда не была сыта, и это, по его мнению, являлось главной причиной всех бунтов, революций и бесконечных бед.