—      А я почем знаю — для какой цели? Что я, старик Хоттабыч — чужие мысли читать!

—      Вот что, Силков, — оправившись от этой беспардонной наглости, тяжело проговорил Фирсов. — Извольте отвечать на заданные мною вопросы.

—      Хорошо, — кивнул Силков, — я скажу. Я так скажу: он, прапорщик этот, валит с больной головы на здоровую! Сам же, понимаешь, пришел не вовремя — и сам же бочку на меня катит!..

—      Как это не вовремя?

—      А так, очень просто! Занят я был!

—      Чем это?

—      Важным делом!

—      Нельзя ли поподробней?

Чекалин восхищался долготерпением Фирсова. Не то что разговаривать с Силковым — смотреть на него и то было невыносимо. Можно представить себе, каких усилий стоило Фирсову сохранять этот вежливый тон...

—      Поподробней? Почему нельзя, можно! Я как раз нарушителя задержал. Ну и фиксировал его данные, чтобы потом, значит, просечку в талоне сделать.

—      Что за нарушение?

—      Превысил скорость! У поста полагается идти на сорока километрах, а он... Да это он и сам признал, что на сорока пяти шел!

Фирсов дал себе немножко воли, присвистнул иронически:

—      Да, крупный нарушитель!

—      А что — спускать? — озлился Силков. — Если каждому прощать — вообще на голове скоро ходить станут! А в правилах, между прочим, не указано, за какое превышение наказывать нужно.... Я так пони* маю — любое нарушение должно быть пресечено! Что, разве не так, товарищ майор?!

О, усмехнулся в душе Чекалин, он еще и демагог, этот старшина Силков! Фирсов — точно услышал его мысли.

—      Просьба к вам покорнейшая, Силков, — сказал он. — Прекратите, пожалуйста, свою копеечную демагогию. Вы прекрасно понимаете, что нарушение нарушению — рознь. Впрочем, речь сейчас не об этом. Вы, Силков, почему-то старательно обходите мои вопросы. Напомню вам, что нас интересует любая мелочь, начи

ная с того момента, как прапорщик переступил порог поста ГАИ. — Повторил: — Лю-ба-я ме-лочь...

—      Вот я и говорю, — оживился, словно бы подхлестнутый, Силков. — Сижу, значит, с нарушителем отношения выясняю. А тут, откуда ни возьмись, прапорщик. Авария, говорит, неподалеку, с такси, мол, что-то. А рядом с ним мужик какой-то, вместе пришли. Спрашиваю: это кто — водитель, что ль? Мысль, значит, у меня такая, что это он водителя с той аварии прихватил с собой. А он: нет, говорит, пассажир это. Раз не водитель, так нечего и мешать. Говорю прапорщику: не видишь, занят? И опять, значит, нарушителя утюжу. А прапорщик все не отстает. Наклонился, зудит на ухо: задержи да задержи пассажира, дескать, он «под мухой» — значит, и водитель тоже, дружки они... За что, я говорю, пассажира наказывать, пусть хоть и «под мухой» он. Наказывать, говорю, водителя надо. Где он, кстати, спрашиваю. В таксопарк, говорят, пошел, за подмогой.

—      Кто сказал насчет таксопарка? — спросил Фирсов.

Силков задумался.

—      Вот этого точно не скажу. Вроде прапорщик сказал... Ну я и подумал: в таксопарк — так оно и должно быть. Они, таксисты, всегда втихаря следы свои заметают, норовят без нас обойтись. Спросил у того пассажира: как зовут дружка твоего? Говорит, Силантьев. Я черканул фамилию на бумажку, для памяти, значит, и говорю: никуда твой Силантьев не денется, все равно за машиной вернется, тут я его и прихвачу. А ты, говорю ему, пассажиру, значит, ты иди, не интересно мне с тобой время тратить, поважнее дела есть. Они и ушли — сперва пассажир, потом и прапорщик...

—      Ну и как — пришел Силантьев? — спросил Фирсов.

—      На моем дежурстве — нет, не пришел. Так я ведь скоро дежурство свое сдал, часа через полтора.

Чекалин почувствовал, что настал его черед задавать вопросы.

—      Вы уверены, что фамилия водителя — Силантьев?

—      Ну этот же, дружок его, сказал, что — Силантьев! Я так и записал.

—      А соврать дружок не мог?

—      А какой смысл ему обманывать? Все равно ведь придет шофер за машиной.

—      А если не придет?

—      Так ведь у машины номер есть. В пять минут можно узнать, кто в эту смену на ней был. А что — не Силантьев?

—      Нет, не Силантьев. Щербанев.

—      Вот и верь после этого людям! — не без пафоса воскликнул Силков.

—      А как фамилия пассажира — не поинтересовались?

—      К чему? Мне шофер нужен был.

—      С каких это пор, — вмешался Фирсов, — нам свидетели стали не нужны? Свидетели, я имею в виду, происшествия.

—      Это да, — подумавши, согласился Силков, — это я маху дал. Надо было фамилию спросить. А еще лучше — документ проверить. Хотя, по правде, мало кто сейчас с документами ходит...

—      Как выглядел пассажир? — задал Чекалин главный свой вопрос.

Силков пожал плечами:

—      Человек как человек.

—      Приметы.

—      Обыкновенный человек.

Чекалин начинал выходить из себя:

—      Возраст!

—      Да не старый. Ближе к молодому.

—      Тридцать лет? Двадцать? Сорок?

—      Откуда мне знать! — с долькой некоторого возмущения даже сказал Силков. — Я, может, всего разок и посмотрел на него. Я ж говорю — все это не вовремя было. Когда я делом занят был.

—      Попробуйте все-таки представитеь себе, как все было, — совсем уже спокойно попросил Чекалин. — Вспомните, кто где находился. Света ведь достаточно было?

—      Света? Света хватало! — Помолчал. — Лет двадцать пять ему... Высокий довольно. Не толстый. Одет? Что-то темное на нем. Шапка? Нет, не знаю. Вроде без шапки был. Блондин.

—      По фотографии смогли бы узнать?

—      Н-нет... — выдавил из себя Силков. И снова

ушел в защиту: — Без надобности мне было запоминать его. Мое дело — с нарушителями бороться. За день столько их перебывает — все на одно лицо делаются... — Нормальное человеческое любопытство все- таки взяло верх: — А что — пассажир этот и был шофером?

—      Нет, — сказал Чекалин. — Пассажир скорей всего был убийцей шофера. Но в любом случае в момент аварии именно он был за рулем такси. Может быть, это поможет вам получше припомнить все?

Какова должна быть реакция человека, узнавшего, что совершено убийство и что он, окажись поприметливей, мог бы — так совпали, допустим, обстоятельства — помочь наибыстрейшим образом найти убийцу? Как бы ни разнились друг от друга люди, можно не сомневаться, что подавляющее большинство испытало бы недовольство собой, острое сожаление, что из-за своей невнимательности не может помочь следствию. Не таков Силков был! Неизвестно, что там у него внутри шевелилось, может, даже и раскаяние, шут его знает, но в таком случае он очень уж тщательно, и не без успеха, скрывал свои чувства, — наружно Силков был невозмутим и, как прежде, непробиваем. На лице — выражение безусловной правоты.

—      А что, — в своей манере поспешил он оправдаться, — у него на лбу написано было, что он убийца? Знал бы заранее, так уж, конечно, все запомнил бы! Как это говорится — соломку подослал бы...

У Чекалина не было больше ни малейшего желания продолжать разговор. Дело ведь не в том, что Силков из-за дурацкой, как показалось было, амбиции что-то там скрывает. Нечего ему скрывать, вот в чем беда! Ничего-то он, к сожалению, не увидел, ничего не запомнил. К большому сожалению. Чекалин крепко, признаться, рассчитывал на него. Ну что ж, говорил себе Чекалин, с подобными вещами приходится мириться. Да и то сказать: если бы не такие вот осечки, вероятно, не было бы на земле занятия легче и проще, чем работа в уголовном розыске...

—      У меня больше нет вопросов к старшине, — сказал Чекалин.

Отправив Силкова, сам Фирсов еще задержался ненадолго.

—      Встречал ты второго такого деятеля? Ему говорят, что авария, — он даже не спросил, есть ли жертвы! Ему, видите ли, нарушителя надо доутюжить! — Другим тоном прибавил: — А преступника он, похоже, и правда не запомнил.

—      Похоже. И что самое смешное — он кругом прав. Нарушитель превысил скорость? Превысил. Нужно его за это наказать? Нужно. Важное дело? Важное. Не вовремя явился со своей вестью прапорщик? Ясное дело, не вовремя. Ну и так далее. А уж преступника возможного запомнить — это он и действительно не обязан. Вот тебе образчик, как можно, ни на йоту не отступая от инструкции много бед натворить...