—      Вопрос понял! — как бы перешагнув незримый порог, решительно повторил теперь Соловьев. — В суматохе я как-то забыл про ГАИ. Так что тут, конечно, я виноват...

Ну еще бы не виноват, усмехнулся в душе Чекалин. Разве мог «отличник соревнования» Соловьев (не для такого ли, кстати, случая и аттестовал себя так Соловьев давеча?) бросить тень на свою «фирму» — лучше уж собою на минутку пожертвовать. Однако заострять на этом вопрос Чекалин сейчас не стал.

—      Я так понял из вашего рассказа, — вновь взял допрос в свои руки Еланцев, — что водительские права он вынес вам из машины. Где они там находились, не заметили?

—      Понятие не имею. Как-то не задумался даже. Да, вы спрашивали, я тогда не ответил, отвлекся. Он спокойно вел себя, очень спокойно. Не суетился, не лебезил. Я бы даже сказал — с достоинством вел себя.

—      Вы, вероятно, знаете уже, — сказал Еланцев, — что Щербанев, водитель такси «47—47», убит.

—      Да. Иначе зачем бы мне здесь быть?

—      Скажите, вам не приходило в голову, что этот парень, блондин, возможно, убийца Щербанева?

—      Конечно, приходило.

—      Моя мысль вот какая, — сказал Еланцев. — В момент аварии вы еще не знали, что совершено убийство.

—      Понятия не имел.

—      Но теперь, спустя время, уже зная, кем, быть может, является Блондин, — можете ли вы и теперь утверждать, что в его поведении не было ничего подозрительного, странного, что могло бы привлечь к себе внимание? Подумайте, не спешите с ответом. Это очень важно.

Соловьев думал довольно долго, со всей добросовестностью, на какую, видимо, был способен. Тем убедительнее прозвучал его ответ:

—      Нет, он вел себя совершенно естественно. Он, парень этот, сделал одну вещь. Если б не это, я, может, чего и заподозрил бы. Понимаете, он не только права мне отдал — еще водку, две бутылки.

—      Ну? — явно не понял его мысль Еланцев.

—      Так мог поступить только таксист. Я хочу сказать — случайный человек, не таксист, так не поступил бы. Поэтому у меня и в мыслях не ворохнулось, что тут что-то не так. Я вижу, вы меня не понимаете?

—      Признаться, не очень, — сказал Еланцев. — Какая, простите, связь между водкой и таксистом?

—      Таксисты, когда работают поздно вечером или ночью, частенько возят с собой водку.

—      Зачем?

Соловьев пожал плечами, после паузы объяснил нехотя:

—      Зачем! Для продажи, ясно же... Магазины уже не торгуют водкой. В рестораны не пробьешься, да после ноля и они на замке. Ну, стало быть, одна у выпивох

надежда — на таксистов. — Принужденно рассмеялся: — Двойные деньги — и все дела!

—      То есть вы хотите сказать, — педантично подвел черту Еланцев, — что Блондин повел себя в данном эпизоде так, как мог бы повести себя лишь бывалый таксист.

—      Да, бывалый.

—      Вот видите. А он был новичком. Как увязать одно с другим?

—      Да очень просто. — Соловьев заговорил даже с какой-то горячностью: — Новичок не новичок — это сейчас можно на весах качать. Особенно когда уже знаешь, что к чему. А тогда для меня главное было — хоть на личность и незнаком, а свой брат-таксист.

—      Что ж, логично, — согласился с ним наконец Еланцев. И тотчас принялся исследовать новый, ранее не фигурировавший в деле факт, — с водкой. — Откуда, по вашему мнению, у него могли бы взяться эти две бутылки? Свои?..

—      Точно я, конечно, не знаю. Но мне кажется, в машине они были. У Щербанева, значит.

—      Где обычно держат водку?

—      Обычно? — Соловьев неожиданно усмехнулся: — Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса слишком велика... — Прибавил жестко, с некоторым вызовом: — Лично я, если интересно, держу в хозяйственной сумке под своим сиденьем! — И не отвел глаз, спокойно выдержал пристальный удивленный взгляд Еланцева.

Ай да Соловьев, недурен мужик, себя ведь, шофе- рюга-«отличник», не пожалел ради истины! Чекалин с живым интересом, даже и симпатией, смотрел на него. Право, не хотелось сейчас стыдить да совестить его...

Итак, возникло новое обстоятельство — водка. Две бутылки, которые Блондин отдал Соловьеву: для задабривания ли пострадавшего, как аванс, что ли, в счет компенсации за нанесенный ущерб, или же просто как дань определенной традиции, шут его знает. Вслух об этом не говорили даже после того, как Соловьев покинул уже кабинет, но Чекалин почти не сомневался, что не у него одного заняла свое место мысль о том, чья это водка — убитого Щербанева или, напротив, того, кто убил его; наверняка Еланцев и Исаев тоже отложили это у себя в сознании. Хотя и неизвестно, имеет ли этот факт значение для следствия, возможно, просто сторонний пустяк, копейки не стоит, но ведь в равной степени не исключено, что именно водка (скажем, стремление Блондина любой ценой завладеть ею) сыграла свою зловещую роль в случившемся. Чекалин надеялся, что таксисты (их предстояло допросить сейчас) помогут разобраться во всем этом.

7

Исаев, на правах хозяина кабинета, вызывал из приемной одного таксиста за другим. Всего их было шесть, включая Соловьева. Подумать лишь: шесть очевидцев — пусть не самого преступления (такое вообще едва ли возможно было бы в данном случае), пусть очевидцы только аварии, последовавшей, видимо, вскоре после убийства, но и это «только» поистине дорогого стоило: шесть человек, которые видели подозреваемого в убийстве, разговаривали с ним, и не мимолетно видели, а на протяжении, по крайней мере, четверти часа. Право, Чекалину трудно было припомнить другой такой случай, когда везло бы так неправдоподобно. Удивительно было даже вспомнить сейчас, как ярился он какой-нибудь час назад на гаишника Силкова, видевшего Блондина, но умудрившегося ничего не разглядеть. А тут — нежданно-негаданно — вон сколько свидетелей разом!

У юристов в ходу присловье: «Лжет, как свидетель». Чекалину всегда претила эта лихая формула, хотя в основе ее лежала вроде бы и верная посылка. Да, действительно: каждый видит по-своему. Можно даже прибавить: каждый и помнит по-своему. Ну и что с того? Разве это вранье? Не вернее ли здесь говорить об ограниченности человеческого восприятия? Или — еще точнее — об особенности, индивидуальности восприятия? Тут все дело в том (уж это-то истина несомненна), что один человек, как бы ни старался, едва ли в состоянии верно воссоздать всю картину происходившего на его глазах. Но если несколько очевидцев свидетельствуют об одном и том же — тут уже появляется реальная возможность приблизиться к истинной картине.

Строго говоря, таксисты рассказывали все же не об одном и том же. Они не одновременно съехались к месту, где столкнулись машины, — откуда быть совершен

но схожим показаниям? Но это, пожалуй, и хорошо было — довольно четко прослеживалось развитие событий... Официальный протокол допроса вел, разумеется, Еланцев, — такова уж следовательская планида. Чекалин же в это время делал для памяти пометки у себя в блокноте, отмечая, главным образом, новые подробности...

—      ...Можно сказать, на моих глазах все и случилось! Иду на своей «лайбе» встречным курсом. Вдруг слышу: на другой стороне — бах-тарарах! Ну, понятное дело, прижимаюсь к тротуару, по тормозам — к ним бегу через дорогу. Век такого чуда не видел! «47—47» следом ведь за Соловьевым шла, следом. Ну ладно бы в бампер ему врезалась, в багажник — обычное дело. Но чтобы левую переднюю дверцу достать... Специально если стараться — и то не получится. А у этого — у Блондина, значит, — очень даже хорошо вышло! Когда я подбежал, оба рядом уже стоят — Соловьев и Блондин. Понятное дело, разговаривают крупно.

—      Я вас попрошу, свидетель Зуйков, пожалуйста, поподробнее, — попросил Еланцев. — Кто говорил, что говорил.

—      Ну что в таких случаях говорят! Соловьев криком кричит: ослеп, что ли, или зенки залил? А тот, Блондин, молчит. Стоит белый как мел — и молчит. Мне даже немного жалко его стало. Эх ты, говорю ему, небось первый день выехал? Кивает головой: первый, мол, точно. Мне понравилось тогда, как он ведет себя. Культурно. Другой бы кто — хоть и виноват, а все равно орал бы, что не он правила нарушил...