— Да уж, эта экономия, — пробормотал я.

— А знаете ли вы, как это называется у чиновников из департамента? Операция «сырорезка». Любым излишествам объявлена война. И вот пожалуйста — я портье в собственном доме. Вы готовы пройти вперед?

С этими словами посланник положил мне на плечо руку и направил меня в сторону арки, за которой рубиновым огнем горела натопленная комната, почетное место в которой занимал пылающий камин. Над камином красовалось зеркало в золоченой раме, представлявшее собой почти правильный квадрат таких размеров, что перед ним легко можно было бы расчесать гриву жеребенку. Перед потрескивающими в камине поленьями на полу была расстелена белая шкура, которая еще хранила отпечаток человеческой фигуры, недавно на ней отдыхавшей. Подоконник весь был уставлен комнатными растениями, но больше всего в глаза бросались даже не они, даже не изобилие серебра, часов, фарфора и старинной мебели из ротанга, а собрание плюшевых мишек. Белые, коричневые, черные — всех видов и размеров. Аккуратно выстроенные по росту, они были рассажены вдоль стенок. Числом их было никак не меньше сотни. Из-за отражения языков пламени от горящих в камине поленьев игрушечные глаза-пуговицы казались живыми.

— Разрешите представиться, — сказал консул, мягко пожимая мне руку. — Леопард Дефламинк. Мои предки сражались под Кортрейком, но уже начиная с Виллема II наш род обосновался севернее Мурдейка. Вы, конечно же, хотели бы чего-нибудь выпить?

— Йоханнес Либман, — представился я, — с одним «н».

И в качестве исторической справки добавил:

— Моя бабушка со стороны отца родом из Кельна, но в кризисный 1916 год она вынуждена была покинуть этот город и пошла работать служанкой у одной порядочной семьи из Хаарлема…

О, Боже мой, что я наделал? Я полный идиот! Ну у какого резидента, представляющего фонды Парижа, когда-либо была бабушка, незамужняя служанка с внебрачным ребенком на руках?

— Кельн, вы говорите?

Консул залучился улыбкой. Когда-то он там бывал. С командой гребцов из студенческого риторического общества. Он запомнил в этом городе один отличный рыбный ресторан.

— Погодите-погодите, как же он назывался? Неподалеку от Домского собора. Я всегда заказывал там колюшку, очень вкусная рыбка.

Он жестом пригласил меня сесть и продолжил свой рассказ про гребцов.

— Молодые мускулы, дух товарищества. Ах, такое уже никогда не повторится. Не кажется ли вам, что время, этот негодник-пострел, убегает от нас слишком быстро?

Он поднес к своим женственным губам сигару, а я тем временем подумал: «Где же обещанная рюмка?» Mein Lieber,[15] ну и жарища!

Объект тропической флоры, представлявший собой нечто среднее между юккой и ананасом, сложной конструкцией из веревок был привязан к окну, словно растение однажды сделало отчаянную попытку спрыгнуть с подоконника, за которым чернела Нева. Вдали на противоположной стороне реки качались три белых прожектора.

— Красивый вид, — сказал я.

— Вы, надеюсь, не замерзли? — консул поежился, передернув плечами, и мечтательно поглядел на огонь.

— Наша прошлая командировка была в Джакарту, — сообщил он шепотом после некоторой паузы. — Там у нас был бассейн, росли кокосовые пальмы, и персонал никогда не болел. По-человечески вы можете себе представить, как я здесь страдаю?

Он схватил со столика из ротанговой пальмы медный колокольчик и несколько раз в него позвонил, нетерпеливо, но в условленном ритме. Колокольчик представлял собой фигурку голландской крестьянки, язычок колокольчика скрывался у нее под юбкой.

— Ну да ладно, — продолжал он, — после визита Беатрикс мой срок здесь закончится. Моя милая супруга в прошлом году уже вернулась в наш домик в Южной Франции. Она здесь просто не выдержала. К счастью для нее, она могла себе позволить больше не терпеть подобных страданий. Черт, куда подевалась эта Галя?

Он позвонил во второй раз. Из-за двери показалось личико цветущей как персик девушки в очках. У нее была милая головка, которая прилегала к небольшой ладно скроенной фигурке в черном платье и кружевном переднике. Ее грудки двигались как два незастывших пуддинга.

Из напитков я мог заказать, что пожелаю — водку, виски, вино — у консула были в запасе любые напитки на выбор, но не дожидаясь моего решения, он отдал близорукой девчушке распоряжение: «Бутылку рислинга. Да охлади ее получше».

— Беатрикс? — переспросил я.

(Девушка тем временем молниеносно исчезла).

— Вы имеете в виду ее королевское величество?

— Ее Королевское Величество Королеву Нидерландов, — пророкотал консул, и все лицо его засияло, как только что сошедший с мольберта пейзаж, писанный масляными красками. — В конце ноября ей предстоит открывать в Эрмитаже новый Рембрандтовский зал. Проект за голландские гульдены.

И он снова стал жаловаться на то, что скучает по солнцу — я должен был ему посочувствовать.

— Ах, ну вот наконец и Галя… Замечательная девушка, когда ее подгоняют.

Ротанговые стулья оказались неудобными. Я хотел выпить бокал вина залпом, но воздержался, обратив внимание на то, как вкушает драгоценную влагу консул. Слегка пригубив аперитив, он снова поставил бокал на ротанговый столик и не меньше пяти минут к нему не притрагивался. Он начал красочно распространяться о разных проектах. Речь шла о воде, о дамбах, о славе Голландии, а я все выжидал, не решаясь ввести его в курс дела относительно Эвиного кольца. Сказать прямо сейчас? Во время ужина? Или же сразу после? «Это вопрос жизни и смерти, господин консул!».

— Помимо этого приходится выполнять множество вещей… — разглагольствовал дипломат тоном мученика, — но в Гааге этого не понимают. Они там в министерстве слепы и глухи. Слепы и глухи.

— Господин Дефламинк, у меня колоссальная проблема, — без обиняков начал я, воспользовавшись концом предложения. — Месяц или по крайней мере несколько недель назад, когда я только что приехал сюда, в Петербург…

— Как вам понравился мой рислинг? — перебил меня он, с живым интересом глядя мне в глаза. Он искренне желал немедленно узнать мое мнение.

— Неплохой, — промямлил я, — приятное послевкусие. — Ну, в общем, я приехал сюда…

— Позвольте мне рассказать вам о двух моих сыновьях, Оскаре и Хюберте, — снова перебил меня консул, горячо размахивая сигарой. — Боже, как я скучаю по моим мальчикам! Чудные ребята…

И он продолжил свой монолог. Я узнал, что Оскар работает в нефтяной области, в одной приморской стране, где растут пальмы. Но его любимцем, как я понял, был тем не менее не он, а Хюберт, младшенький. В последние годы Хюберт хорошо сыграл на бирже, это тоже было связано с нефтью, и вот теперь позволил себе годик отдохнуть, заняться строительством собственного дома под Флоренцией — он заслужил себе отдых! С выбранного места открывается вид на долину, в которой зреют виноград и лимоны, а минусовых температур не бывает даже зимой. Впрочем, помимо строительства, он как и прежде активно работает на благо Правильной Партии. Каждый месяц на несколько дней возвращается в свой дом на Хейренграхт в Амстердаме, «и все во имя партии, потому что это золото, а не парень, у которого и голова и сердце на месте. Судя по всему, он дойдет до министра».

Я схватил в руки бутылку, нервничая и не понимая, с чего это он об этом заговорил? Что все это значит? Что известно этому типу про…

— Я не слишком силен в политике, — с дрожью в голосе произнес я, поднося к губам бокал. — Итак, возвращаясь к моему вопросу, я приехал…

— У вас есть дети?

(…)

Четыре слова, пять слогов, пять ко-рот-ких-сло-гов, и ровно пять раз королевским кинжалом посланник пронзил мое и без того израненное сердце. Амба! Мой взор заволокло туманом, он подернулся влагой, карминно-красной пеленой, но это был не алкогольный дурман, дорогие мои любители герани, не пьяный бред. Туман отчаяния и боли. Да, боли! Что-что, господин учитель? Есть ли у меня дети? (Беги, Янтье, хоп-хе-хе!) Да, у меня был ребенок. У нас был ребенок. Дочурка. Прелесть. Шоколадная лапушка. До тех пор, пока ей не исполнилось тринадцать и она вдруг… Однажды, люди добрые, однажды…