Может быть, стоит начать с моего путешествия в Москву? Или с седьмого октября, дня неудавшегося восстания? Оно не закончилось ничем, но по чистой случайности именно с того момента начались мои нынешние материальные невзгоды. Случайностей не бывает! Это тоже кстати и некстати всегда повторял мой отец, но само изречение он позаимствовал, скорей всего, у того или иного немецкого философа, Канта 1 или Канта 2. (Впрочем, шутки он тоже любил).

Только что влетела Ира, сильно расстроенная, со вздымающейся грудью и горящими щеками, в мохнатой шапке.

— Совершено новое нападение, все его ищут! — воскликнула она.

Я спросил, кого ищут.

— Вампира — сегодня ночью он ввалился в квартиру к одной молодой вдове на Большом проспекте. Это уже третий случай на этой неделе. Женщину сразу же отправили в закрытую больницу.

Я спросил, почему.

— Потому что теперь она тоже стала вампиршей, — с детской серьезностью пояснила Ира, — логично, ведь это передается от одного человека к другому.

— Что за ерунда, — сказал я, а сам подумал, глядя на нее с дивана затуманенными глазами: когда она произносит слово «человек», словно оказываешься под душем из шипящих. У меня появилось желание посадить этого румяного мишку к себе на колени, приголубить и приласкать, но это, к сожалению, было невозможно.

— Значит, ты не веришь в вампиров?

— Все это сказки, — отрезал я суровым голосом, — он достался мне в наследство от моего рано умершего отца. — История, искусство, басни для туристов, — все это обман.

Я привел в качестве примера Лох-Несс и еще сказал ей, что и граф Дракула входит в разряд все тех же басен. Во-первых, ерунда эти его острые зубы, а во-вторых…

Ира вышла в коридорчик, сняла сапоги, переобулась в тапочки и снова уселась рядом со мной на диване. Я ощутил дух морозной свежести, идущий от ее одежды.

— В вампирах нет ничего особенного, — продолжала она. — Если человека укусит бешеное животное, он сам становится бешеным. Жертва делается беспокойной, мучается бессонницей и до того остро реагирует на все звуки, запахи и свет, что пугается даже собственного отражения в зеркале. И еще приобретает колоссальную потенцию.

— В нашей деревне жил когда-то поп, отец Тимофей, — рассказывала Ира. — В домике возле церкви, что служила складом для старых тракторов. Он знал секреты природы, был дружен с окрестными котами и умел показывать тысячи фокусов; мы, дети, были от него без ума. Но однажды я увидела, как этот святой отец, с криками и голый, несется по снегу. Его упругий член резко выдавался вперед. Бешенством его заразил укус случайно забежавшей в наши края полярной лисицы. Такое в Сибири часто случается. Прошло несколько недель, и жену генерала из Москвы, ночевавшую в казарме неподалеку, изнасиловали в собственной постели. Преступника пытались поймать, но безуспешно. Через день должен был вернуться из командировки ее муж-генерал. Женщина впала в истерику: если преступление не будет раскрыто, то всем крепко достанется… И к тому же огласка! Тут кто-то вспомнил про отца Тимофея, про то, как он бежал по снегу, об этой его ненормальной потенции — в тот же день бедолагу выволокли из избушки, посадили в грузовик, отвезли в укромное место в лесу и исколошматили, как собаку.

Вечером Финкельштейн улегся на пол возле моей кровати. Пьяный, он катался по ковру, хрюкая как поросенок, между делом расспрашивая меня о моей жене, об Эве.

— Покойная жена, — пояснил я, — она скончалась в прошлом году.

— Ну какое это теперь имеет значение? — прогнусил Финкельштейн. — В один прекрасный день все мы станем историей, днем вчерашним. Но у прошлого есть будущее, того же мнения, между прочим, придерживается и Библия, или, быть может, вы не читали Священное Писание?

На следующее утро, открыв глаза, я обнаружил, что врач исчез.

Через несколько часов я двинулся к памятнику Ленину. Усевшись возле него, я достал завернутую в газету поллитровку и жадно начал пить. Мои поиски норы, в которой меня ограбили — в замызганном доме, на четвертом этаже (я это хорошо помню) — опять ни к чему не привели. Сколько все это еще протянется? На всякий случай я внимательно следил за прохожими, которые из-за стелющегося понизу тумана, казалось, двигались на ампутированных конечностях. Кто знает? — счастье порой скрывается в укромном уголке. Через некоторое время на своем «джипе» подкатил бельгиец. Он поспешно вышел из машины.

— По-моему, Либман, — сказал он, задыхаясь от нехватки кислорода, — ты будешь носить свои дурацкие солнечные очки даже в снежный буран. Погоди, ждать уже недолго осталось.

Он нервно пригладил свои воображаемые волосы и спросил, как у меня дела.

— Дела идут отлично, — сказал я.

— Это хорошо, — промолвил бельгиец с тонкой усмешкой, — раз так, то мы с тобой скоро прокатимся в Москву. Шестьсот сорок километров — тух-тух-тух — на поезде по ночной матушке России. Такое запомнишь на всю жизнь. Красные огоньки Кремля манят, мой дорогой. Они манят. Ну-с, что скажешь?

Мало того, что у меня не было никакого желания ехать — у меня имелись дела и поважнее. Это, что называется, еще мягко сказано. Сколько дней, сколько недель остается еще у меня в запасе? Я разработал план прочесать весь город, район за районом, улицу за улицей. Дом за домом, если понадобится. Систематически. Этот консул мне совершенно ни к чему, нужна лишь карта. Да-да, эта самая Соня вместе с моим кольцом от меня не уйдет… Но погодите… На автомобиле Жан-Люка…

— Сколько времени займет эта поездка? — спросил я.

— Дня три, — ответил бельгиец — сам он собирался вернуться назад до 7 октября, дня ожидаемого восстания.

Он растоптал ногой окурок и спросил:

— Или ты, советник, боишься вступить со мной на тропу приключений?

На следующий вечер мы под дождем брели на поезд. Мы вошли в зал ожидания с хрустальными люстрами на потолке; в нем, глядя неподвижно перед собой, словно набитые соломой чучела в террариуме, сидели на скамейках пассажиры. Воняло чем-то кислым вперемежку со сладковатым запахом метро, накатывавшим теплыми волнами. Мимо нас на доске с колесиками проехал человеческий обрубок в военной форме; прокладывая себе дорогу в море ног, этот смертный горланил песню. Представляете, он пел!

Возле колонны дети с бессмысленными глазами слизывали с серебряной фольги остатки мороженого. Рядом крутилась стайка бродячих псов, которые сразу же принялись меня обнюхивать.

— Не разбазаривай деньги! — крикнул мне Жан-Люк. — В Москве нищих полно!

Он энергично пробирался вперед, зажав в обеих руках по чемоданчику, а между губ — нежно-розовые билеты, трепещущие на ветру.

— Ну, вот и пришли… Нет, не этот, а следующий!

Мы прибыли за полчаса до отправления, но Жан-Люк настаивал, чтобы мы заранее заняли места. Проводник проводил нас в купе, где мы и устроились: тепло, лампочки горят — вагон отличный. В проходе вдоль окон — красная дорожка. Постели все уже заправлены.

— Тюремные нары, — оглядевшись по сторонам, Жан-Люк недовольно наморщил верхнюю губу.

Но я не разделял его скепсиса; мне показалось, что для народа, переживающего кризис, это совсем не плохо — для такой нищей страны, где даже в банке уже который день нельзя раздобыть ни рубля. А тут на столе, видишь ли, вазочка с пластиковой красной розой… Как, люди добрые, было мне сейчас не вспомнить об Эве? Мы часто ездили с ней на поезде, подобном этому (с пересадкой в Южном Брюсселе) в восхитительное местечко Вианд в Арденнах!

Свежий воздух, пение птиц, валежник. Запах свежего хлеба у подножья горы, вымощенная булыжником улица, резко уходящая вверх; кругом замки и развалины, неясно маячащие где-то в вышине на зеленом и голубом фоне… Уже зимой, в предвкушении будущих каникул, Мира прыгала мне с разбега на шею в гостиной и болтала в воздухе исцарапанными ножками. И потом целовала меня в щеки, в шею, в губы. И потом спрашивала, с любовью глядя на меня своими большими карими газельими глазами: «Ну когда же мы поедем, пап? Когда?» Это ее «пап» меня просто с ума сводило. Меня каждый раз буквально пот прошибал. И даже сейчас, когда я пишу эти строки. Да, даже сейчас…