Однако все они защищались так упорно и рьяно, что одна только смерть могла их остановить.

Бен Тайуб и фон Штерманн подскакали совсем близко к Тотору и Жану. Жан прицелился и выстрелил в лейтенанта почти в упор. Немец упал.

Тотор ловко вскочил на круп лошади бен Тайуба и вцепился арабу в горло.

В это время раздался страшный грохот, засверкали молнии, внезапно стемнело и налетел сильнейший порывистый ветер, от которого все вокруг завыло и застонало, точно в аду.

Это был тропический ураган, тот самый, о котором предупреждал Хорош-Гусь. «Будет жарко!» — сказал он.

И действительно стало жарко. Обжигающий ветер сметал все на своем пути, сбивал с ног людей и лошадей.

Деревню коттоло разметало, как стог сена.

Не было больше ни нападавших, ни защищавшихся, лишь черные точки метались в клубах пыли.

Но где же Тотор? Где Меринос? Жан, Хорош-Гусь, Аколи, Бен-Тайуб?

Кто знает?

В Париже. — Фрике-рантье. — Сапожник Фриц Риммер. — Дурные новости или неизвестность. — Депеша из Банги. — Что случилось? — Мамаша Гюйон. — Вдвоем на штурм Африки.

Париж.

На углу улиц Монмартр и Сен-Совер, как раз возле винного погребка с вывеской, представляющей сцены из Евангелия, приютилась лавчонка или лучше сказать — крошечная мастерская шириной не более двух метров. На открытой витрине в ожидании починки разбросаны поношенные башмаки, сапоги да ботинки.

За сапожным столом день-деньской хлопочет хозяин: прилаживает союзки, подбивает каблуки.

Над входом — деревянная дощечка:

В сумраке лавочки, словно на картинах Рембрандта, падающий с улицы солнечный луч высвечивает согнувшегося над работой мастерового. Лысый череп, костлявая фигура, осунувшееся лицо. На всем его облике лежит печать неизъяснимой грусти.

Но вот какой-то человек замедлил шаг и остановился у входа.

— Здравствуй, Риммер.

Сапожник оторвался от работы, поднял голову, и тень улыбки скользнула по его губам.

— A-а, месье Фрике! Как дела?

— Хорошо! А у тебя?

— Да что я! — махнул безнадежно рукой сапожник. — Я человек конченый.

— С ума сошел! В твоем-то возрасте! Что, старина, нервишки пошаливают? Пойдем выпьем по чашечке кофе.

Риммер долго отказывался, но прохожий не отставал. В конце концов Фрике зашел внутрь и похлопал Риммера по плечу.

— Перестань ломаться! Не то я схвачу тебя в охапку да вынесу вон…

— Черт побери! Тебе сорок лет, ты маленький, тщедушный человечек! И откуда только силу берешь? Ты вон еще молодцом, а я вот — совершенная развалина…

Наконец Риммер сдался.

Это был крупный, высоченный мужчина, всего-то на два или три года старше своего приятеля.

— Гретли! — крикнул он куда-то в глубь мастерской. — Я отлучусь ненадолго с Фрике… Посматривай тут! Если придут от Мольера, возьмешь двадцать девять су…

Из темноты показалась маленькая кругленькая женщина с желтоватыми волосами и печальным взором.

— Здравствуйте, месье Гюйон, — обратилась она к гостю, протянув пухленькую ручку. — Очень мило с вашей стороны навестить нашего бедного Фрица… Он, признаюсь, совсем зачах и махнул на себя рукой. О, Матерь Божья! Какой удар, какой удар!..

— Перестань! Сколько можно?

— А вы, месье Гюйон, узнали что-нибудь о вашем малыше? О! Ему всегда все было нипочем, из любой переделки выкарабкается. За него можно не волноваться.

— Да, да! Не волноваться… — повторил Гюйон-Фрике и как-то весь передернулся. — Пойдем, Риммер! До скорого, мадам Гретль!

Они пересекли улицу, вошли в винный погребок и уселись за столиком в дальнем углу.

Друзья переглянулись и вдруг в едином горестном порыве склонились друг к другу, взялись за руки и хором произнесли:

— Мой бедный Риммер! Мой бедный Фрике!

Фрике опомнился первым.

— Ладно! Ладно! Что это мы, точно мокрые курицы… Положеньице наше, конечно, никудышное. У тебя — с тех пор как из Камеруна явился этот эльзасец и рассказал, что случилось с твоим сыном, а у меня… тоже не лучше. Вот уж три месяца, как ни единой весточки от Тотора. Однако не стоит отчаиваться!

— Легко тебе говорить! Если нет писем, тому может быть масса причин. Почта оттуда, полагаю, приходит редко и нерегулярно… А в последнем письме твой Тотор сообщал, что отправляется в глубь Африки, где одни только негритянские племена. Какая ж там почта? Письмо может прийти не сегодня-завтра! А вот я… У меня нет больше надежды.

— Почем ты знаешь? Откуда такая уверенность? Петер Ланц видел лишь потасовку, после которой твой сын исчез…

— Но он уверяет, что собственными глазами видел и то, что лейтенант размозжил Жану голову…

— Ну, так уж сразу и размозжил… Голова-то у парня все же не орех, не так уж это и просто…

— О, этот лейтенант! Фон Штерманн… Попался бы он мне… Негодяй и прощелыга! Переметнулся к бандитам, к работорговцам… Кто знает, быть может, когда-нибудь его и поймают…

— Но ведь тот эльзасец не видел Жана мертвым…

— Ну и что же? Если даже он и выжил, то оказался один-одинешенек в этой проклятой стране. Там он обречен на голодную смерть. Либо его разорвут дикие звери… Нет, нет, старина Фрике, не успокаивай меня! Все кончено.

— Для него не более, чем для моего Тотора… Понимаю, неизвестность страшна и невыносима, но надо держаться. В путешествиях я и сам тысячу раз оказывался в безвыходном положении. И тем не менее находил выход! Случай поможет выбраться из трясины, когда уже вроде бы увяз по самую маковку. На то он и случай! Твой сын Жан — крепкий малый… сильный, боевой. Он что-нибудь придумает.

— Хоть бы только его не убили на месте…

— Э-э! Такого никогда не бывает. Воскресают раза по три… Как мой Тотор! Вот уж кто дешево себя не отдаст!

— Куда лучше было бы видеть его здесь, чем знать, что он там.

— Что ты хочешь? Яблоко от яблони недалеко падает. Бродяжничество у нас в крови. Я бы на четвереньках пополз куда угодно, чтобы посмотреть, как он там.

— Ты? В твои-то годы? Сумасшедший!

— Какие еще годы! Мне всего сорок один, а чувствую я себя моложе лет на пятнадцать. Будь в моем распоряжении десять — двадцать негров или папуасов, я не задумываясь снова пустился бы в путь.

— Ты не можешь бросить жену! — заметил Риммер.

Не успел Фрике ответить, как с улицы донеслись шум и крики. Мальчишки-газетчики зазывали покупателей.

— А-а… — протянул Фрике, — приложение к «Нувелисту»… Опять какие-нибудь глупости, чтобы публику одурачить.

Но Риммер вдруг побледнел, выскочил из-за стола и, будто позабыв о своем приятеле, кинулся к выходу.

Минуту спустя он вернулся с газетой в руке и указал на набранный крупным шрифтом заголовок во всю страницу: «ТРЕВОЖНЫЕ НОВОСТИ С ВЕРХОВЬЕВ УБАНГИ: Султан Си-Норосси поднял знамя восстания. Взятие Лаи».

— Лаи! — Фрике вытащил из кармана карту Центральной Африки. — Но ведь это город или деревня при слиянии рек Логоне и Пеноэ[58]. Это как раз в том самом месте, где должны находиться Тотор и его друг Меринос!

У Виктора Гюйона потемнело в глазах, сердце болезненно сжалось, а в горле застрял ком.

— Читай же! — вскричал Риммер.

Фрике взял себя в руки и с трудом принялся читать:

— «Нам сообщают о новых действиях султана Си-Норосси. Небывалому разорению подвергнуты районы Логоне и Шари. По слухам, истреблено или угнано в рабство более двух десятков негритянских племен. Акции проводились с неслыханной жестокостью, несчастные жертвы подверглись чудовищным мучениям. Говорят, что в распоряжении Си-Норосси более четырех тысяч солдат, вооруженных европейским оружием, и, подняв знамя священной войны, он заявил в распространяемой повсюду декларации, что изгонит руми[59] со всех территорий вплоть до озера Чад. Наконец, по непроверенным слухам, в одном из негритянских селений в плен взяты двое или трое белых. Какую судьбу уготовил им кровожадный султан, неизвестно. Северные районы Французского Конго охвачены волнением. Депеша из Банги подтверждает печальные новости о плененных Си-Норосси белых. Поговаривают о двоих, французе и американце…»