Мне запомнилась последняя встреча в квартире Гамарника в феврале 1934 года. На улице завывала вьюга, снежные хлопья бились о стекла окон, а в квартире было тепло и уютно. Якир сидел у стола, его умное красивое лицо освещала небольшая настольная лампа.

Только что закончился XVII партийный съезд, и оба они, избранные в состав ЦК, делились впечатлениями о съезде и с особой теплотой отзывались о Сергее Мироновиче Кирове. Они восхищались его ораторским талантом, вспоминали его страстное выступление на съезде против троцкистов и зиновьевцев.

- Я понимаю ленинградцев, - говорил Якир, - Кирова нельзя не любить. Каждое его слово поднимает и вдохновляет людей. Таким и нужно быть коммунисту, руководителю, если он хочет не плестись в хвосте, а идти впереди и вести за собой массы.

В самые трудные годы гражданской воины, 1919-1921, я служила политруком роты 388-го Богунского полка. В октябре девятнадцатого года наш полк перебросили под Киев, и тогда я впервые услыхала фамилию Якира. Богунцы - народ храбрый, обстрелянный и скупой на похвалы - говорили, что Якир - человек огромного мужества и сильной воли, что он не только умеет драться, но сможет провести противника и спасти от верной гибели людей...

Наслушавшись рассказов о Якире, я почему-то представляла его себе пожилым человеком, старым большевиком, знавшим царское подполье, прошедшим ссылки и каторгу. Седой, морщинистый, со следами усталости на строгом, суровом лице - вот каким рисовался Якир, чье имя богунцы произносили с уважением и почтительностью. И до дня личного знакомства - а оно состоялось через три года ь- у меня не возникало сомнений в правильности нарисованного или созданного мной заочно образа этого человека.

Летом 1922 года - я тогда уже демобилизовалась и вела партийную работу в Киеве - в городе Белая Церковь отмечалась третья годовщина 45-й дивизии. Мой муж, Иван Наумович Дубовой, предложил поехать вместе с ним на этот праздник.

Небольшой зеленый городок встретил нас ярким солнцем и белыми, будто только что покрашенными домиками с палисадниками и узорчатыми ставнями окон.

Мы вошли в один из таких домиков и сразу очутились в тесном кругу веселых, радостно оживленных людей. Кто-то меня обнимал, целовал, кружил на месте, кто-то крепко пожимал руку... Шумные голоса, смеющиеся лица, жизнерадостные шутливые восклицания... Я немного растерялась и искала глазами мужа, но он уже исчез в толпе друзей.

Со всех сторон до меня доносились возгласы: - Иона!.. Ионыч!

Где же он? Каков собой этот боевой начдив? Ко мне подошел стройный, подтянутый командир и дружески пожал руку:

- Ну, давайте знакомиться. Значит, это и есть Нина Чередник, взявшая в плен бородатого вояку Ивана Дубового?.. Рад, очень рад. Якир!

Я взглянула на него. Совсем молодое, чисто выбритое лицо, темные густые волосы и удивительные, слегка прищуренные глаза, проникавшие в душу.

- А я-то думала... - не удержалась я.

- Что я тоже бородатый, как Дубовой?

- Нет, не в бороде дело...

И я рассказала, каким представляла себе Якира. Он расхохотался - искренне, заразительно.

- Эй, Ваня, - крикнул Якир мужу, - что же ты жену не подготовил?! Меня бы предупредил, и я бороду приклеил бы.

...Пятнадцать лет длилась наша дружба. Уже давно нет в живых Ионы Эммануиловича. Но на всю жизнь остались в памяти его удивительные глаза - пытливые, ласковые. В них порой было так много света и внимания к товарищам, друзьям, знакомым, что все невольно как-то добрели и старались хоть в чем-то быть похожими на своего молодого и в то же время старшего друга.

В тот первый день нашей встречи со всеми гостями знакомил меня Иона Эммануилович и для каждого находил свои шутливые меткие характеристики.

- Меня ты уже знаешь, Нина. А вот это Сайка, спутница моей беспокойной жизни... По секрету скажу: держит меня в ежовых рукавицах...

Невысокая женщина со смеющимися глазами и светлыми волнистыми волосами крепко обняла меня.

- А это Белка, моя единственная сестра; правда, похожа на меня? Но сходство только внешнее, а характер у нее - брр!.. Вот Илыоша Гарькавый, хитрый дядька, но человек и вояка хороший, дай бог ему жизни вволю!.. Представляю Колю Голубенко...

Все «представления» сопровождались шутками, смехом, прерывались танцами, приглашениями к столу, на реку, в лес. Не прошло и получаса, а мне показалось, будто и Якира, и всех его товарищей я уже знаю многие годы - так со всеми было легко, просто и хорошо.

Такое же настроение охватывало меня всегда и в последующие годы, когда я приходила к Якирам. Трудно передать словами ту искреннюю и дружескую обстановку, которая царила в этой семье. Ее незаметно, естественно создавал Иона Эммануилович. Создавал - даже не то слово. Она, эта обстановка, эта атмосфера сердечности и дружелюбия была неотделима от самого Ионы Эммануиловича, являлась его неотъемлемой частью. А его чудесный заразительный смех! Так смеяться могут только очень хорошие, очень добрые люди с чистой совестью и щедрым сердцем.

Я иногда даже удивлялась и раздумывала про себя: такой высокий пост, такая огромная ответственность, требующая непреклонной воли, и вместе с тем - простота, доступность, полное отсутствие зазнайства, позы, фразы...

Якир, прекрасный рассказчик, умел живо и образно рисовать внешность, характеры людей, их настроения и поступки и заставлял слушателей то волноваться, то хохотать до слез.

В Киеве мы поселились в одном доме (на улице Кирова) и свободные вечера - они случались не часто - проводили вместе. Ни карты, ни домино в доме не привились. Собирались тесным кругом за столом, и начинались беседы о делах партийных и хозяйственных, завязывались споры о новых книгах, о статьях в газетах и журналах, о театральных постановках. А потом кто-нибудь просил:

- Иона, расскажи что-нибудь.

Он не заставлял себя упрашивать. Запомнились его увлекательные рассказы о детстве, о бродячем цирке-балагане, куда хозяин пропускал мальчишек только за «работу»- надо было помогать разгружать имущество.

- Мы, кишиневские ребята, охотно помогали цирковым уборщикам, называвшимся униформистами, зато потом наслаждались великолепием и блеском циркового представления, ахали и охали при виде силачей и акробатов. А афиши!.. Вот примеры наглядной агитации с обманом публики. Представьте себе огромную красочную афишу, на ней нарисован великан, пролезающий в игольное ушко. Или, например, такую широковещательную афишу: «На глазах уважаемой публики будет зарезан живой человек».

Иона Эммануилович изображал толстого хозяина, потом силача-великана, и перед нами вставали, как живые, персонажи дореволюционных бродячих балаганов. Случалось, что наш хохот прерывался вскользь брошенной фразой Якира:

- А было ли у нас настоящее детство?..

И все вдруг чувствовали за юмором рассказа и сожаление о быстро пробежавших детских годах, и возмущение уродливым прошлым, и мечту о лучшей, доле для наших, советских детей.

Много раз мы просили Иону рассказать о боевых делах. И он начинал рассказывать то о геройском командире полка Попе, в полумертвом состоянии захваченном в плен врагом и отказавшемся отвечать на вопросы, то о начальнике дивизионной школы Ване Базарном, тоже отдавшем жизнь за революцию, то о любимой своей «Стальной черепахе» (бронепоезде), то просто о каком-нибудь пулеметчике, косившем вражеские цепи... И ни слова о себе.

От своего мужа я знала о безмерной личной храбрости Якира, о его отваге в боях, о тяжелых испытаниях во время похода Южной группы войск. Хотелось узнать какие-либо эпизоды от него самого. Но в таких случаях, чтобы положить конец просьбам, Иона Эммануилович переводил разговор на другую тему.

Иона Эммануилович очень любил детей и относился к ним с трогательной заботливостью. Детишки тоже любили этого высокого смешливого дядю и, завидев его, кидались к нему шумной гурьбой. Якир мог часами, если позволяло время, возиться с малышами, играть с ними, импровизировать, экспромтом сочинять сказки. Бывало, глянешь со стороны - малыши весело возятся с ним, увлеченно что-то мастерят, слышится радостный смех ребят и самого рассказчика. Ни дать ни взять - образцовый детский садик с умным и заботливым воспитателем.