Настоящий рассказ относится ко времени прошлого столетия и носит на себе характер легендарный, т ...

Настоящий рассказ относится ко времени прошлого столетия и носит на себе характер легендарный, тем не менее представляет некоторый интерес для читателей вообще, и солдат — в особенности, охарактеризовывая удаль и отвагу чудо-богатырей старого, доброго времени.

Прозвище — красная рубашка, синие ластовицы — Яшка получил от своих товарищей с того времени, как поступил в полк новобранцем, исключительно потому, что имел такую рубаху, и назван так в отличие от другого какого-либо Яшки. Такого рода прозвища были в старину в моде, даже и самые фамилии давали произвольно.

Прежде, чем говорить о Яшке, красной рубашке, синие ластовицы, о его солдатской жизни, мы должны начать наше повествование с самых юных дней Яшки.

Родился он в деревне от бедных родителей и на шестом году осиротел. Отец и мать его умерли в течение одной недели. Добрые соседи похоронили усопших и взяли Яшку к себе, а между тем дали знать о случившемся богатому дяде Яшки, который жил в ближайшем уездном городе и торговал очень удачно. Фома Семенович, так звали дядю Яшки, имел кругленький капиталец, был в почете у своих сограждан. Семейство его состояло из жены и пятерых детей, из коих старшему было всего десять лет. Эти дети родились от второй жены, а от первой их не было. Строг, скупенек и довольно горд был Фома Семенович, и держал свою семью, как говорится, в решпекте.

Яшка из бедной хижины, где подчас не было вдосталь и хлебушка, попал в богатый дом дяди и на первых порах посматривал на все и на всех исподлобья. Забьется, бывало, в какой-нибудь угол, откуда его можно было с трудом вытащит, а с детьми дяди он совсем не имел никакого общения. Тетка его, Марфа Степановна, была женщина ласковая и чувствительная. Принимая во внимание сиротство своего племянника Яшки, она распространяла на него ласки, как добрая мать, но приручить этого маленького зверька никак не могла. Одели Яшку чистенько, наравне с родными детьми.

Прошло не более двух недель, как Яшка огляделся и вошел, как говорится, в свою колею, то-есть, стал изрядно пошаливать и обижать не только своих двоюродных братьев и сестер, но и соседних ребят. От его проделок постоянно слышались визг, крик и плач. Конечно доставалось порядком и самому проказнику, но ему и горюшка мало. Увертлив был, бестия, никогда ни в чем не сознавался и всю свою вину сваливал на других. Его шалости обнаруживались лишь тогда, когда он бывал пойман на месте преступления. Такой беспокойный характер Яшки охладил любовь к нему Марфы Степановны и озлобил против него дядю, который, скрепя сердце, держал его у себя лишь потому, чтобы не сказали в городе, что он не призрел родного племянника. Постоянные жалобы родных детей и соседей на проказы Яшки, поставили Фому Семеновича в необходимость от времени до времени подвергать племянничка довольно суровым наказаниям, которые мальчик переносил без слез и крика.

— Что это за дерево? — дивился Фома Семенович, разговаривая со своею супругою. — У него, кажись, и молотком не вышибишь ни одной слезинки. Ему все, как с гуся вода. Не придумаю, что с ним и делать.

— Погоди, батюшка, Фома Семенович. Мал еще, а потому и глуп, — знамо ребенок. Погоди его наказывать, а то и совсем отобьется от рук. Может статься, на него воздействует доброе, ласковое слово… Подрастет и поумнеет.

— Жди ты этого, а он тем временем и наших ребят перепортит. Примеры, матушка, вещь заразительная.

— Ну, авось, Бог милостив! А ты не беспокойся, соколик мой, уж я сама присмотрю за ребятами и Яшке не буду давать повадки.

— Нет, нужно от него как-нибудь ослобониться!

— Погоди, Фома Семеныч, грешно будет забросить сироту. Уж если мы, родные, бросим его без всякого внимания, то что же чужие сделают для его.

Почешет, бывало, Фома Семенович затылок, махнет рукой и выйдет раздосадованный из горницы.

Время шло, а шалости Яшки все росли и становились крупнее. Невмоготу стало дяде и тетке, и Фома Семенович порешил посоветоваться со священником своего прихода. Сказано — сделано. Пошел он вечерком к батюшке, который приветливо принял его. После обычных вступительных разговоров, Фома Семенович, поглаживая свою бородку, сказал:

— Я, батюшка, пришел посоветоваться с вами. Дело такого рода, что взять на свой страх боязно, и с кем же мне посоветоваться, как не с вами, моим духовным отцом.

— Говорите, Фома Семенович, и я считаю себя обязанным ответить вам по моему крайнему разумению.

— Изволите ли видеть, я взял к себе сироту-племянника из деревни…

— Слыхал, Фома Семенович, слыхал.

— Полтора года живет он у меня. Мальчуган он ничего себе и, пожалуй, не глупый, но невозможный шалун, всем в доме так насолил, что не знаю, куда с ним деваться. Бросить его на произвол судьбы, как будто бы и грешно против Бога и совестно против людей, потому что у него родни, кроме меня, никого нет.

— Конечно, бросить неудобно, Фома Семенович, — отвечал батюшка, призадумавшись.

— Но что с ним делать?

— Попробуйте отдать его в школу, поневольтесь деньжонками, чтобы за ним был строгий надзор, там его, глядишь, вышколят.

— Денег я не пожалею, лишь бы толк был. Разве так отдать, чтобы он там и жил?

— Самое лучшее. А то небось и для ваших ребят пример он дурной…

— В том-то и сила, хотя, благодарение Богу, я не замечаю, чтобы они перенимали от него всякие шалости.

— Так и поступите, Фома Семенович. Учителям не привыкать-стать возиться с ребятами. Я там законоучителем, и с своей стороны буду содействовать его исправлению.

— Всепокорнейше благодарю вас, батюшка. Завтра же отправлю мальчугана сам и прикажу не жалеть розог.

— Шибко наказывать — тоже мера крутая и не ко всякому применима, может совсем отбиться от рук; а нужно воздействовать на ум и сердце, это будет прочнее.

— Вам лучше знать, батюшка. Стало-быть, я отдам, и пусть делают как лучше.

Фома Семенович приподнялся с места, чтобы откланяться батюшке, а том ему говорит:

— Куда же вы, Фома Семенович? А я полагал предложить вам стаканчик чайку, небось самовар вскипел.

— Недосуг, батюшка. Знаете, у нас дело живое, везде нужен свой глаз, а на чужих людей полагаться невозможно. Другим разом я ваш покорнейший слуга.

— Дело прежде всего, не смею задерживать. А уж насчет племянника так и поступите, я тоже помогу, как смогу.

Пришел Фома Семенович домой и позвал Яшку, которого с трудом могли найти где-то на улице. Мальчуган, предполагая, что его позвали ради наказания, так как в этот день он изрядно набедокурил, вошел несмелыми шагами в горницу, употребляя над собою усилия, чтобы казаться спокойным.

— Где ты был? — спрашивает его Фома Семенович.

— На огороде, — смело отвечает Яшка.

— Что ты там делал?

— Смотрел, как роют картошку.

Едва он успел выговорить, как вошла Марфа Степановна и говорит:

— Сейчас приходили от Бабиных жаловаться на этого пострела: вишь ты, запустил камнем в их окно; камень-то упал на чайную посуду и перебил ее на два рубля.

— Это не я, тетенька, это швырнул Ванька Колесников и убежал, а я только стоял неподалеку, — не смущаясь утверждал Яшка.

— Не лги! Это дело твоих рук! A за час приходила Романиха и жаловалась, что он отвязал теленка, что пасся на лужку и он убежал в стадо.

Фома Семенович сидел и мотал головою, выслушивая обвинения, возводимые на Яшку, и кем же? Его защитницею, кроткою, доброю женщиною. Мог ли он сомневаться в действительности проказ племянника? Однако ж, на этот раз Фома Семенович воздержался от наказания, и сделав над собою усилие, сказал:

— Вот что, Яков: завтра я сведу тебя в школу. Если захочешь учиться, то выйдешь в люди, а не захочешь, то я отправлю тебя в деревню, и знать тебя не хочу и ты не знай, что я твой есть дядя.

Яшка стоял молча, но по лицу его не было заметно, чтобы он был огорчен или струсил.

— Что ж ты молчишь? Говори, будешь учиться? — спросил Фома Семенович.

— Буду, дяденька, — отвечал Яшка, глядя на дядю исподлобья.

— Ну, ступай, я тебе прощаю сегодняшние твои проказы, а уж если еще что-нибудь набедокуришь, то не прогневайся.

Яшка убежал, а Фома Семенович, оставшись с женою, сказал:

— Батюшка присоветовал отдать Яшку в школу и говорит, что с ним нужно обращаться кротко и смирно, а то, вишь, от рук отобьется.

— Уж если батюшка так советует, так и поступить следует.

На другой день Фома Семенович сдал Яшку в школу. Но тут он нисколько не переменился к лучшему, и по-прежнему продолжал свои шалости, а учиться грамоте и не думал. Не мало терпел он от учителей своих, но все это было как с гуся вода. Добился он до того, что его оставили в школе для одного только счета, да потому еще, что Фома Семенович аккуратно платил за него деньги.

Все, бывало, сидят в школе, учат уроки, одному только Яшке нечего делать, вот он и станет, ради скуки, мешать своим товарищам: в кого издали жеваной бумагой бросает, кого колотит линейкой по голове и до тех пор пристанет, пока товарищ пожалуется на него учителю. Но в большинстве случаев он не допускал до этого, упросив обиженного им товарища и наобещав ему, чуть не золотые горы. Когда мировая состоится, он накидывается на другого ученика, видоизменяя свои проказы — то переставляет чернильницу и песочницу незаметным образом и рад, когда товарищ обмакнет перо в песок или прольет чернила на тетрадь.

Во время перемены, когда учеников выпустят погулять, Яшка потешится вволю, никого не пропустит без того, чтобы не ущипнуть или не дать толчка; все это смастерит так ловко, исподтишка, что не всякий ученик подумает на него и в отомщение бьет другого, ни в чем не повинного. Иль пристанет Яшка к мальчику, который помоложе и начнет приставать:

— Давай играть в кубарики.

— Да где же нам взять кубарь? — спрашивает мальчик.

— Экой ты чудак! — говорит Яшка. — Мы и без кубаря поиграем, хочешь?

— Пожалуй, но как же это без кубаря?

— Очень просто. Я стану хлестать тебя кнутиком, а ты вертись да вой.