Через полчаса крестьянин уже увез Яшку, который хладнокровно расстался с семьею дяди. Но по отъезде его Фоме Семеновичу взгрустнулось. Стал он перебирать в уме своем все проказы племянника, из коих большинство были извинительны и стало ему жаль Яшку, а тут как на грех, супруга его стала ныть, что нужно бы подождать, что Яшка, за последнее время начал понемногу исправляться.

— Ну вот посмотрим еще, что люди скажут. Пусть он поживет, да нужду увидит, скорее образумится. Тогда можно будет опять взять к себе, дело ему нашлось бы.

— Твоя воля, Фома Семенович, а я бы ни в жизнь не согласилась отдать его в люди… Что скажут добрые люди?..

— А пусть себе говорят, коли есть у них на то охота. Небось и не скажут потому что его, почитай, весь город знает. Я боюсь, что его хозяин, в самом скором времени спокается и станет просить, чтобы я взял его обратно.

Все это Фома Семенович, говорил больше для того, чтобы успокоить жену, да и самого себя, а на самом деле ему жаль было Яшку. С нетерпением ожидал он следующего воскресенья, когда должен был приехать на базар хозяин Яшки.

Пришло воскресенье. Фома Семенович не вытерпел и пошел прямо от обедни на базар, чтобы отыскать крестьянина и расспросить его о том, как ведет себя его новый работник. Это удалось ему сделать очень скоро. Крестьянин издали увидел Фому Семеновича и стал ему махать шапкой. Подошел Фома Семенович и первым его вопросом было:

— Ну, как там поживает у тебя мой племянничек?

— Благодарение Богу. Я им очень доволен, не знаю, что будет дальше? Послушен он, проворен и понятлив. Малость с ленцой, да ведь нельзя же прямо с легкой работы, да на нашу тяжелую, крестьянскую. У другого и силушки, пожалуй, не хватит, а он ворочает за любезное дело.

— Очень рад я. Так-то лучше. Стало-быть понимает, что в чужих людях не будет повадки шалостям. Ну, а ничего еще не спроказил на стороне?

— Ни Боже мой! Ведет себя, как красная девица, ото всех сторонится…

— Дай Бог. Мне, как родному дяде, желать ему зла нет расчета. Если парень выровняется, я его не оставлю в будущем. Заходи ко мне, Терентий Иванович, чайку попить, — сказал Фома Семенович, прощаясь с крестьянином.

— Если будет досуг, то после базара заверну. Благодарствую тебе, Фома Семенович, за твое наставление.

Пришел Фома Семенович домой и стал рассказывать жене про племянника отрадные вещи. Марфа Степановна покачала головою и грустным тоном проговорила:

— Вот видишь ли, Фома Семенович, видно пришло ему время забыть свои ребяческие забавы. Подождать бы недельку, другую, глядишь и у нас было бы тоже самое.

— Это ты не скажи, Марфа. Посмотрим еще, что будет. А мне так думается, что он еще не огляделся в деревне, а как оглядится, он там всем бока протрет. Право так!

— Ну уж, Фома Семенович, не говори ты этих слов, как раз сглазишь.

Пришло другое воскресенье. Крестьянин заехал сам к Фоме Семеновичу рано утром, едучи на базар, когда Фома Семенович еще не вставал с постели. По воскресеньям он имел обычай понежиться в постели долее обыкновенного. Крестьянин не стал ожидать пробуждения хозяина и поехал на площадь, наказав дворнику, что он просит Фому Семеновича повидаться на базаре.

Как только встал хозяин, дворник доложил ему о крестьянине.

«Ну, — подумал Фома Семенович. — Видно у Яшки не хватило терпения, что-нибудь да спроказил».

Тем не менее он проворно собрался и пошел на базар. Подойдя к возу хозяина Яшки, он поздоровался с ним и ожидал, чтобы крестьянин заговорил первым.

— Ну, Фома Семенович, расскажу я тебе, что настряпал твой племянничек.

— Что еще? — спросил Фома Семенович.

— Просто ума помрачение.

— Говори, говори, Терентий Иванович.

— В четверг на прошлой неделе, перед заходом солнца, послал я его отнести шубенку одному мужичку в соседнюю деревню. Вишь ты, я иногда занимаюсь портновским делом, ну и взял эту самую шубу поправить. Понес Яков шубу и только вышел из деревни, как ему навстречу попадается наше стадо и шарахнулось во все стороны. Пастухи не могли с ним справиться, да и где же справиться с испуганной скотиной! Поверишь ли, некоторые коровы убежали верст за десять. Наделала эта шалость хлопот нашим бабам. Всю ночь отыскивали свою скотину. Хотели было пастухи поучить маленько Яшку, оно, правду сказать, и следовало, так он их обоих вздул; а пастухи ребята здоровые.

Едва удерживаясь от смеху, выслушал Фома Семенович крестьянина и, наконец, сказал:

— А ты не давай ему повадки. Сам бы поучил его за такие проказы.

— Поругал я его и сказал, что пожалуюсь тебе, Фома Семенович, он и присмирел.

— Ты думаешь, он меня боится?

— Знамо, боится, чай, ты ему родной дядя.

— Если б боялся, то живучи у меня не проделывал бы всяких фортелей. Я ведь не скрывал от тебя ничего и не навязывал его, а только просил тебя взять его к себе на выдержку.

— Который ему теперь будет годок?

— Двадцатый пошел. Вот ты и пойми, сколько лет я с ним маялся, взявши, его, кажись, с шести лет к себе в дом.

— Знаешь ли, Фома Семенович, что я скажу тебе? Не прими, пожалуйста, в обиду. Я не к тому говорю, что уж сразу от него отказываюсь. Время терпит. Может статься, перестанет дурить.

— Ну, что ты, голова, придумал?

— Уж не сдать ли его в солдаты, как ты в своем разуме это понимаешь?

Фома Семенович погладил свою бороду, подумал малость и сказал:

— Пожалуй, что и так.

— Право слово, надо сдать. Там его вымуштруют, глядишь и человек будет, как следует. Будь у меня родной сын таков, я и минуты не позадумался бы.

— Так ты от него покамест не отказываешься?

— Нет. А уж если еще что спроказит, так не прогневайся.

— Подержи его хоть до набора. А там видно будет. А если он в это время сделает какую-либо потраву в ущерб крестьянам, ну что ж, деньгами поневолюсь.

Целых полгода Яшка жил в работниках у крестьянина, дядина приятеля и много-много наделал он проказ. Не раз приходилось Фоме Семеновичу и деньгами сыпнуть, чтоб заглушить дело. Во все это время он не побывал в доме своего дяди и только потому, что сам того не желал.

Случился набор рекрут, потому что Россия объявила Турции войну. Сельское общество присудило Яшку, как одинокого, сдать в солдаты; но его хозяин просил погодить денька два, пока он переговорит с Фомою Семеновичем, который был хорошо известен всей волости. Общество, конечно, согласилось. Приехал Терентий и сообщил Фоме Семеновичу.

— Может быть, это ему и на пользу послужит. — Призвал он Марфу Степановну и ей сказал о сдаче племянничка в солдаты по приговору общества и прибавил, обратясь к ней:

— Собери там, Марфа, ему что следует. А ты, Терентий, привези его к нам попрощаться. Бог весть, может быть, увидимся в последний раз. Я ему дам на дорогу деньжонок.

Терентий поклонился и уехал, а Марфа Семеновна торопилась припасти к приезду Якова всякого белья и полотенец целый узел.

Рубахи были сшиты из самого лучшего кумачу с синими китайчатыми ластовицами, а двоюродная сестрица вышила ворота желтой бумагой.

Через неделю Терентий повез в губернию с другими рекрутами и Яшку, а по дороге заехал и к Фоме Семеновичу, заявив, что ему нужно будет догонять подводы с рекрутами, которые не останавливались в городке, где жил Фома Семенович, так как последовал приказ от начальства, чтобы поторапливались везти рекрутов.

Прощание было довольно короткое. Дядя и тетка благословили племянника и расцеловались. Фома Семенович сказал несколько приличных назидательных напутственных слов Якову и дал ему две красненьких; а Марфа Степановна наделила его двумя узелками из коих в одном было белье, а в другом — съестное. Еще раз Яков поклонился в ноги дяде и тетке, распростился с приказчиками, какие оказались тут. Весело вспрыгнул он на воз и снявши картуз, повертел им над головой и крикнул:

— Ждите меня, братцы, офицером, иначе и жить не захочу.

— Дай тебе Бог! — отвечали все, кто тут провожал его.

Забрили Якова и назначили для выучки в губернский батальон. Глядит он весело и браво, когда привели его с другими товарищами в казарму. А по старой привычке, что-нибудь и подшутит над товарищами. Это однажды заметил ротный командир и закричал:

— Эй ты, красная рубаха, синие ластовицы! Тебе сказано «смирно», так ты и и должен стоять, как вкопанный, и глазом не мигнуть.

С этой поры товарищи и не называли его иначе, как Яшка, красная рубашка, синие ластовицы.

Яков Дребеденев, так было имя и фамилия Яшки, вскоре успел заслужить себе любовь военного начальства за свою смелость и расторопность. Мало того, что он сам скоро понял солдатскую науку, но и сотоварищей своих учил подчас, по приказанию фельдфебеля.

Время было горячее. На театр военных действий требовали мало-мальски обученных новобранцев, и Яков угодил в первую партию, пробыв в учебном батальоне всего три месяца.

Партии пошли походом в город Кишинев, куда направлялись такие же партии из других городов. Тут формировались целые батальоны и их направляли за Дунай, для укомплектования полков. Яков Дребеденев поступил в Ряжский полк, стоявший тогда под Силистрией, сильной турецкой крепостью. Весь прибывший батальон разверстали по ротам со старыми солдатами. Яков попал в пятую роту, с двумя из своих старых сотоварищей, а потому и удержал за собою свое прозвище: «Яшка, красная рубашка, синие ластовицы».

Прошло не более трех дней со дня прибытия Яшки, как турки в ночное время сделали вылазку. Солдат, стоявший в цепи, заметил ползущих турок и сделал по ним выстрел. Началась тревога, а вскоре произошла и схватка. Яшка стоял вблизи своего фельдфебеля и работал штыком не хуже старых солдат. Как на грех сломался у него штык и он стал работать с неимоверною силой прикладом. Фельдфебель два раза был под ударом неприятелей, но эти удары отклонены были Яшкой, о чем по окончании сражения фельдфебель доложил ротному командиру, и тот похвалил его на утро перед ротою, что, конечно, товарищам его внушило к нему некоторое уважение. Это польстило герою и он всякий раз, как вызывались охотники, сам первый просился. Особенно он любил ночные наряды, потому что у него глаза были зоркие, не хуже любой кошки. Такие наряды случались часто, и каждый раз Яшка отличался. В самое короткое время он уже не походил на новобранца и постоянно вертелся в обществе старых солдат, с удовольствием выслушивая в часы досуга их молодецкие рассказы, в которых солдатская удаль и отвага была на первом плане. Эти рассказы задорили Яшку, и он жаждал всяких приключений, иногда не думая о тех опасностях, с которыми они сопряжены, и, действительно, так изощрялся, что оставил о себе добрую память потомству.