— Но, дорогой Йегер, что ей там делать?

— Она могла бы переночевать в хижине Грённели.

— Такой утомительный путь! Бездорожье, дикие места!

— Она сможет проехать верхом далеко за луга. Вороной уверенно ходит по горным тропам и вброд через речки, а я отлично доеду и на Соловом. — Капитан уже загорелся мыслью взять дочку с собой. — Конечно, дитя мое, ты поедешь со мной. А ты, мать, собери-ка нам еды в дорогу, да побольше. Завтра ровно в пять утра мы выедем из дому… Выше к нам присоединится Трунберг с лошадью, и тогда, Грип, вы тоже сможете ехать верхом.

Грип радостно гонялся за Йёргеном по двору. Наконец он поймал мальчишку и посадил его на подоконник раскрытого кухонного окна.

Капитан засучил рукава рубашки. Он медленно поднимался по склону; его затылок стал темным от загара, а красное, разгоряченное лицо от напряжения покрылось потом.

Впереди неторопливо шли навьюченные лошади. Ингер-Юханна сидела на Вороном. Капитана сопровождали крестьяне. Солнце так пекло, что они сняли куртки и несли их на палках, перекинутых через плечо. Когда капитан останавливался, чтобы сделать зарисовку или набросать кроки, они услужливо показывали ему границы владений, объясняли все подорожные приметы.

Накануне они переночевали в пастушьих хижинах Грённели; встали в пять утра, чтобы произвести все необходимые обмеры, а потом двинулись дальше по альпийским лугам, перемежающимся с низкорослым ивняком. Лошади не спеша прокладывали себе путь в густой высокой траве, то и дело переходя вброд все одну и ту же петляющую горную реку.

После очередного крутого подъема путники снова сделали небольшой привал, чтобы дождаться Трунберга, который появился на тропе, но далеко внизу.

Капитан вытащил свою подзорную трубу и, быстро оглядев слепящие ледники, которые издали казались похожими на молочное море, направил ее в долину…

Крупные капли пота покрывали его лоб и веки; вскоре окуляр подзорной трубы запотел, и капитану пришлось протереть его своим большим чесучевым носовым платком.

Потом он положил подзорную трубу поперек спины вьючной лошади и долго разглядывал что-то внизу.

— Там, к западу от пустошей Бреккстад, я вижу какие-то двигающиеся точки. Должно быть, это все же те хуторяне из Ронгнели, а? — сказал наконец капитан.

Крестьянам, к которым он обратился, стоило только заслонить рукой глаза от солнца, чтобы увидеть, что это были их противники, направлявшиеся к Тискеванне — месту их завтрашней встречи, но они оказались достаточно хитры, чтобы льстиво сказать в ответ:

— Что за удивительная труба у господина капитана!

Во время таких походов помимо топографических съемок обмеряли и крестьянские пастбища, и все хуторяне, выступающие как спорящие стороны, обхаживали капитана, предупреждая все его желания. Это исключительно уважительное отношение, которым он пользовался в таких случаях, было для него неотделимо от посещения гор и составляло одну из его основных летних радостей…

— Что, рыбку ловили, Трунберг? — крикнул капитан, как только голова рыжего коня унтер-офицера показалась на повороте тропы. — Как будто форели? Свежие?

— Утреннего улова, господин капитан.

Капитан взял у него из рук связки рыб и посмотрел им под жабры.

— Да, что и говорить — видно, только из речки.

Унтер-офицер снял фуражку и обтер лоб и голову.

— Ну и пекло! Прямо клади рыбу на скалы — спечется! На всем пути мог бы печь, с самой долины, — сказал он.

— Ах, какая форель! Поглядите-ка вот на эту, Грип. Весит никак не меньше трех фунтов.

— Мать честная! — воскликнул вдруг унтер-офицер, вытягиваясь по стойке «смирно». — И фрекен тоже здесь!

Ингер-Юханна повернула лошадь и подъехала поближе, чтобы полюбоваться блестящими, в красную крапинку, рыбами, нанизанными на прутик и подвешенными к седлу.

Старый Ларс Оппидален, тот самый крестьянин, который потребовал, чтобы произвели новый обмер лугов, пересчитывая форели, тихонько провел своими заскорузлыми пальцами по руке Ингер-Юханны.

— Неужели и это превратится в прах! — проговорил он в глубоком изумлении, восхищенно глядя на девушку.

— Ларс, помоги фрекен сойти с лошади. Здесь, по этим скалам, лучше не ехать верхом — слишком крут подъем, да и поскользнуться недолго.

Тропинка взбиралась все выше и выше и часто исчезала в осыпях; лишь в заболоченных местах она теряла крутизну, и там можно было хоть немного перевести дух.

Вдруг над головами путников раздался резкий клекот орла; он сделал над ними несколько кругов, но, когда Йёрген кричал, всякий раз взмывал ввысь. Видно, у него где-то поблизости было гнездо. Вытащили дробовик капитана; Трунберг попытался подстрелить орла, но тот парил слишком высоко. Вот если бы подкараулить его, притаившись повыше за валунами!

Вот орел снова спустился и повис в воздухе, широко распластав крылья.

Вдруг откуда-то сверху, из-за валунов, грянул выстрел. Орел судорожно замахал крыльями, стараясь не терять высоты.

Пуля пробила ему крыло, и стоявшие внизу видели, как сквозь маленькую дырочку в перьях сверкало небо. Орлу становилось все труднее сохранить равновесие.

— Ой, да его подстрелили! — крикнула Ингер-Юханна.

— Кто же это стрелял? — с удивлением спросил капитан.

— Йёрген схватил ружье и полез наверх, к тем валунам, — объяснил Трунберг.

— Йёрген? Пусть не пытается меня уверить, что это его первый выстрел в жизни. Вот негодяй! Конечно, он заслужил хорошую взбучку. Но на этот раз я его прощу. Видит бог, выстрел отличный, Трунберг! Вот стервец! Ведь я ему строжайше запретил даже прикасаться к ружью.

— Запретил, запретил… — пробормотал Грип. — Тут нечему удивляться, фрекен Ингер-Юханна, запретный плод всегда сладок. Только благодаря подобным запретам мы как-то формируемся. Но они с детства приучают к поискам обходных путей, к скрытности. А потом это сказывается. Так получаются светлые головы, но дурные характеры.

Грип и Ингер-Юханна шли впереди с лошадьми.

В этот тихий предвечерний час зеленые луга в долине потонули в тумане, стершем все очертания. Но здесь, высоко в горах, воздух был по-прежнему ясным и прозрачным.

Шаг за шагом осторожно ступали лошади по мелкой осыпи, прокладывая путь между огромными глыбами скал, похожими на поросшие мхом серые дома. Кое-где из трещин этих глыб вылезали карликовые березки, словно пучки волос, а на скалистых уступах вились желтые побега паслена.

— Обратите внимание на то, как все здесь изломано, искорежено какой-то злой сверхъестественной силой. Вот уж можно с полным правом сказать, что жизнь здесь задавлена камнями, и все-таки она проложила себе путь! — Грип на мгновение смолк, а потом добавил: — Знаете, фрекен Ингер-Юханна, чего бы мне хотелось? — Ироническая усмешка, которая обычно кривила его губы, теперь исчезла. — Мне хотелось бы стать простым школьным учителем… Мне хотелось бы научить детей складывать слоги… думать… Я убежден, что все наши недостатки в нас закладывают с самого детства, и потом их уже трудно искоренить! Детей нужно учить только тому, что они действительно в состоянии понять и схватить. Да еще этот рой запретов, от которых все становится таким заманчивым! Я показал бы им наглядно последствия их поступков; например, взял бы спички и порох, положил вместе, да так, чтобы все взорвалось, и тогда сказал бы: «Пожалуйста, Йёрген, таскай, если хочешь, в карманах и порох и спички — сам же рано или поздно взлетишь на воздух…» Самое главное — это пробудить смолоду чувство ответственности. Только тогда можно стать человеком.

— Сколько у вас идей в голове, Грип!

— Вы хотите сказать — навязчивых идей? Будь у меня хоть немного писательского таланта… Но увы, я совсем не владею пером… Видите ли, есть всего лишь четыре двери: теология, филология, медицина и юриспруденция. Пока что я стучусь в четвертую, но сам не знаю, что мне там надо. Вы слышали, фрекен, когда-нибудь про такой опыт: кошку сажают под стеклянный колпак, из которого медленно выкачивают воздух. Кошка постепенно начинает замечать, что творится что-то неладное: дышать ей становится все тяжелее, воздуха с каждой секундой остается все меньше, и тогда она вдруг затыкает своей лапой отверстие, через которое выкачивают воздух… Я вот тоже возьму на себя смелость и заткну отверстие, через которое выкачивают воздух. Ведь мы все тоже сидим под колпаком, где нет воздуха. Конечно, я имею в виду не поэтов, нет, нет, боже избави, в сфере этих парящих в небесах служителей муз все сияет и сверкает, и им легко писать, что каждому открыто широкое поле деятельности на благо народа, во имя свободы, ради всего высокого и великого, и идти можно в любом направлении — дорог столько, сколько черточек у компаса. Но в реальной жизни здесь, на земле, для человека прозаического, который хочет взяться за какое-нибудь конкретное дело или поднять какой-то вопрос, для него все пути закрыты! Ведь все наши лучшие мысли и идеи не находят никакого применения в практической жизни. Уверяю вас, решительно никакого — даже самого себя ими не погубить…