— Все равно я доволен, — отвечал я дядюшке Микеле.

Наша дружба с филином все росла, помимо прочего, я начал проникаться к нему почтением, хоть ему порою и изменяла память и тогда он спрашивал меня:

— Ты знаешь, кто я?

— Конечно, вы — дядюшка Микеле.

Сперва я думал, что он просто-напросто смеется надо мной или желает порассуждать о скудости наших познаний. Но вскоре я понял, что разум его слабеет по причине преклонного возраста.

Впрочем, это случалось с ним редко и всего на одно мгновение, потом он сразу же приходил в себя и принимался говорить о Тоине и новых снадобьях, которые желал на ней испробовать.

Однако так продолжалось недолго.

Тоина снова загрустила, она говорила только обо мне, называла меня «дух, цветок, светоч, истина», а порою даже, слив все это в одно слово, произносила:

— Духцветоксветочистина!

Тогда дядюшка Микеле один отправился за новыми целительными снадобьями и к вечеру вернулся в сопровождении дрозда: оба с трудом несли ворох листьев, стеблей и корней. Он целый день просидел у себя в гнезде и принес нам несколько душистых смесей. Тоина не пожелала их принять, она опять заговаривалась, рассуждая среди прочего о неких животворящих началах всех вещей. Успокаивалась она только к вечеру.

— Что нам делать, патруус Вериссимус? — спрашивал я.

Старик качал головой, с которой сыпались перхоть и мелкие клочки листьев, и шептал мне:

— Не знаю, Апомео, не знаю.

Я улетал высоко, нырял в какое-нибудь облако и раздумывал над множеством происшедших событий.

Однажды дядюшка Микеле все-таки сумел уговорить Тоину принять целебные шарики. Но всякое лечение, как вы знаете, помогает, только если проводится должным порядком, иначе действие его непродолжительно.

Так и вышло: все оказалось напрасным.

Теперь Тоина разговаривала лишь с тем кустом, покрытым белыми цветами, о котором я вам уже говорил. Она кружила над ним совсем низко, рассказывала о себе, обо мне и о великом страдании, выпавшем ей на долю.

— Тоина, лети ко мне, — звал я.

Она не всегда узнавала меня. Случалось, начинала яростно клевать, принимая за кого-то другого. Только изредка соглашалась она сделать круг в воздухе вместе со мною, и то едва-едва поднявшись над землей; при этом она объясняла мне, что растения во всем подобны нам, хотя и существуют во множестве видов, весьма отличных друг от друга.

— Поднимемся выше, — упрашивал я.

Но все было бесполезно. Какой-то необъяснимый каприз привязывал ее к этой долине, сплошь заросшей колючками и дурной травой.

Однажды мы не нашли ее.

Мы летали там и тут, звали, искали ее повсюду. Нашел ее наш приятель дрозд: она сидела на болоте, беседуя с лягушками, которые, едва завидев меня, тут же прекратили свой глумливый хохот.

— Надо за ней приглядывать, — сказал филин.

И мы договорились следить за ней по очереди.

Дрозд Кратет вызвался помогать нам и ради этого оставил подлески Джанфорте, где жил всегда.

— Вот и хорошо, вот и отлично, — бормотал в первые дни патруус Вериссимус, удовлетворенный тем, как мы несли дежурство.

Когда Тоина улетала из гнезда, мы тихонько следовали за нею, давая ей всласть наговориться с чертополохом, клевером и агавами.

— Терпение, — говорил Кратет.

Как-то раз мы с Кратетом (патруус Вериссимус в это время почивал у себя в гнезде) кружили над рожковым деревом, дожидаясь, когда Тоина кончит излагать свои бредни очередным лягушкам и поднимется вверх, но так и не дождались.

— Что случилось? — спросил Кратет.

— Давай спустимся на землю.

На земле никого не было; цветы закрылись, погруженные в сон, стебли тростника сомкнулись, и за ними ничего нельзя было рассмотреть. Даже воды Фьюмекальдо словно бы задремали.

— О-о! — крикнул дрозд, чиркнув лапами по мелководью, чтобы вызвать лягушек.

Но на поверхности показались лишь горстка песка да обрывок водоросли, тут же уплывший по течению.

— Тоина, Тоина! — позвал я.

Никто не ответил. Мы кружили над местами, где она любила бывать, но не нашли никаких примет, никаких следов, и сама эта тишина, и умышленная оцепенелость всего кругом казались мне дурным знаком.

— Давай разбудим дядюшку Микеле, — сказал дрозд.

Это нелегко было сделать: старик спал мертвым сном, выставив кверху пузо с взъерошенными перьями, весь ушедший в себя.

— Что-что-что-что? — не понял он сначала.

Потом, уразумев, в чем дело, сказал, что Тоина, как видно, желая уберечь от распада свое «я», полетела к морю или в неведомые страны, а быть может, на луну в поисках абсолюта, который, по сути, был не чем иным, как постепенным угасанием ее чувства.

Здесь начинается вторая часть моей истории, которая сводится к поискам Тоины.

Еще в день ее исчезновения мы с Кратетом опустились на выступ скалы, нависавший над пещерой, чтобы порасспросить одного росшего там каперса. Говорил он особенным образом, по-своему, и вдобавок едва слышно; хорошо еще, к нам присоединился дядюшка Микеле, сумевший что-то понять в этой речи.

— Фифититириризигзиг, зигзигтитиклик…

— Что он там лопочет? — спросил я с досадой.

— Он говорит, — сказал старый филин, — что Тоина отправилась неизвестно куда и попрощалась с ним, бросив с высоты несколько камешков.

Мы раздумывали, не зная, что предпринять. Выждали еще день-другой, покружили в небе над Минео, затем над выжженной солнцем равниной и снова вернулись на наши обычные пути над холмами и оврагами Камути. Жизнь там текла как и прежде, но о Тоине никто ничего сказать нам не мог.

И тогда я совсем отгородился от внешнего мира, почти весь день просиживал в гнезде, разглядывая мелочи, оставленные моей подругой. Конечно, я извел бы себя воспоминаниями, если б дядюшка Микеле не посоветовал поискать Тоину вдали от наших краев, поближе к морю.

И вот однажды мы отправились в путь: я, Кратет и старый филин.

Скалы остались позади, вскоре скрылась из глаз и Фьюмекальдо, зажатая в ущельях, и в то же время перед нами разворачивались какие-то смутные очертания, и от быстроты нашего полета казалось, что почти все они двигаются. Дядюшка Микеле, хорошо знавший эти края, то и дело говорил нам:

— Держим курс на юг.

— Что-что?

— На юг! Вы что, оглохли?

Мы миновали горы Кальтаджироне, протянувшиеся внизу голубоватой цепью, с редкими зелеными пятнами лесов, и, пролетев над самыми верхушками орешников Пьяццармерины, опустились на равнину, где нещадно палило солнце.

— Здесь кончается истинное, — изрек Кратет. (Он, да будет вам ведомо, был циником, и ему нравилось делать забавные умозаключения.)

— Что ты сказал? — спросил патруус Вериссимус: от быстрого полета он стал слышать еще хуже обычного.

Мы сели отдохнуть на оливу и сквозь ветви стали разглядывать этот новый мир, на редкость неприглядный и неприветливый. Голод мы утолили парочкой ящериц, плодами рожкового дерева, которые захватили с собой, да безвкусными цветочками цикория.

— Ну и пекло! — восклицал дядюшка Микеле.

А Кратет, желая освежиться, подставлял то грудь, то хвост легкому западному ветру, веявшему на нас сквозь листву.

Мы решили заночевать на этом дереве. Я был в мрачном настроении, и мой друг филин, чтобы придать мне бодрости, стал заверять нас, будто вскоре мы снова погрузимся в мягкий прозрачный воздух, не тронутый зноем, и узнаем что-нибудь о Тоине.

Кратет принялся кружить возле дерева и с сумрачным видом доказывать нам, что душа с течением времени рассеивается и исчезает. Я хранил молчание. Дядюшка Микеле устроился на ночь внизу, в углублении ствола.

На наше счастье, ночь была не особенно душной, однако тревожные думы, о которых вы знаете, не давали мне ни улечься, ни заснуть. Дядюшка Микеле храпел, сотрясая воздух вокруг нашей оливы. Издалека доносилось пение цикад.

Едва рассвело, мы снова отправились в путь. Мой друг филин был бодр, даже весел и вскоре завязал беседу с Кратетом, которому нравилось вот так лететь. Нам повстречался наполовину высохший поток, и мы камнем упали вниз, чтобы хоть немного передохнуть и утолить жажду.