Вот Лондон, о душа, весь медный и чугунный,
Где в мастерских визжит под сотней жал металл,
Откуда паруса уходят в мрак бурунный,
В игру случайностей, на волю бурь и скал.
Вокзалы в копоти, где газ роняет слезы —
Свой сплин серебряный — на молнии путей,
Где ящерами скук зевают паровозы,
Под звон Вестминстера
[7] срываясь в глубь ночей.
И доки черные; и фонарей их пламя
(То веретёна Мойр
[8] в реке отражены);
И трупы всплывшие, венчанные цветами
Гнилой воды, где луч дрожит в прыжках волны;
И шали мокрые, и жесты женщин пьяных;
И алкоголя вопль в рекламах золотых;
И вдруг, среди толпы, смерть восстает в туманах..
Вот Лондон, о душа, ревущий в снах твоих!
Как страстно кличет их от медленных равнин
Сивиллы
[9] древний зов и в смутных окоемах
Влечет мерцанье глаз каких-то незнакомых —
Однажды вечером изведали они.
Вперед! Огромный мол. В накале белом луны,
И флагов золото на мачтах корабля,
И юнги черные. Уходит вдаль земля.
Волна прибойная сосет песок лагуны.
О, это плаванье в сияющем ночном
Пространстве! Звездные узорные плетенья!
Ветров полуденных и шум, и свист, и пенье
К цветущим берегам уносят! А потом?
Как руки черные, воздетые высоко, —
Из камня сложенные башни городов,
Зрачки, горящие под крышами домов
На глади стен сырых в ночных глазницах окон.
Пустыни рыжие и степи — без границ,
Подвластные громам и ураганам бурным,
И солнца, саваном одетые пурпурным,
Туманным золотом вечерних плащаниц.
И храмы медные, где щит и меч тяжелый
У паперти, и крест над ними в вышине,
И старых кесарей, в оцепенелом сне
Навеки замерших, чугунные престолы.
Устои островов над мутно-голубой —
То бирюзовой, то опаловой — пучиной,
И дрожь, и тайный страх бескрайности пустынной,
И вдруг, как молоты гремящие, прибой!
Народы, что века покорно терпят муки,
Народы, что уже восстали для побед,
У портов маяки — слепяще яркий свет
Зажавшие в кулак бестрепетные руки.
Но вспыхнет в памяти, как самый нежный зов,
Все то далекое, что свято и знакомо:
Вот мать печальная, вот садик возле дома,
Вот равномерный бой больших стенных часов.
Пора вернуться вспять. Прощай, широкий, вольный
Мир — океан, прощай! И все же нет для них
Ни счастья мудрых душ, ни счастья душ простых,
Что жизнью медленной и дремлющей довольны.
Отныне будет их к закатным влечь кострам,
К закатным солнечным притягивать воротам,
Распахнутым мечте неистовой, заботам
Нездешним и любви к виденьям дальних стран.
В пурпурной мгле лесов и багреце болот
Огромный вечер там, в пустых полях, сгнивает,
Руками цепких туч шар солнца зажимает,
Выдавливая кровь в зеленый небосвод.
О, время пышное, когда октябрь ленивый
Уходит не спеша в убранстве золотом,
Меж гроздьев рдеющих и яблок, ветерком
И светом нежимых среди усталой нивы,—
Уже в последний раз перед зимой. Полет
Тяжелых воронов? Он будет. Но покуда
Листвы червонное пусть пламенеет чудо.
Брусники светлый жар сухую землю жжет,
Лес руки вытянул с их смуглыми листами,
С их звучной бронзою туда, в ток синевы,
Смешалась свежесть вод с дыханием айвы,
И остро пахнет мхом, травою и цветами.
И тихий, светлый пруд, как в зеркале, таит
Под кружевом берез, под черным дубом старым
Луну, которая встает огромным шаром
И, как созревший плод, меж тонких туч висит.
Вот как бы умереть — о сладкое мечтанье! —
В прибое царственном цветов и голосов;
Для глаза — золото и пурпур вечеров,
Для мозга — зрелых сил и жизни нарастанье.
Как слишком пышный цвет, о тело, умереть!
Отяжелев, как он, уйти из жизни бедной!
Была бы смерть тогда мечтою всепобедной,
И нашей гордости не суждено б терпеть.
О, тело! Умереть, как осень, умереть!
С насмешкой над моей гордынею бесплодной
Мне некто предсказал, державший меч в руке:
Ничтожество с душой пустою и холодной,
Ты будешь прошлое оплакивать в тоске.
В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов,
Стать сильным, как они, тебе не суждено;
На жизнь, ее скорбей и счастья не изведав,
Ты будешь, как больной, смотреть через окно.
И кожа ссохнется и мышцы ослабеют,
И скука въестся в плоть, желания губя,
И в черепе твоем мечты окостенеют,
И ужас из зеркал посмотрит на тебя.
Себя преодолеть! Когда б ты мог! Но, ленью
Расслаблен, стариком ты станешь с юных лет;
Чужое и свое, двойное утомленье
Нальет свинцом твой мозг и размягчит скелет.
Заплещет вещее и блещущее знамя, —
О, если бы оно и над тобой взвилось! —
Увы! Ты истощишь свой дух над письменами,
Их смысл утерянный толкуя вкривь и вкось.
Ты будешь одинок! — В оцепененье дремы
Прикован будет твой потусторонний взгляд
К минувшей юности, — и радостные громы
Далеко в стороне победно прогремят!