Рейчэл — единственная из четырех дочерей — осталась жить в доме. Вдова Донельсон передала ей все управление домашним хозяйством под предлогом, что зимой хочет отдохнуть. Рейчэл была благодарна тому, что время было заполнено работой: она следила за варкой мыла и изготовлением свечей, за расчесыванием шерсти и ее прядением, за набивкой новых подушек и матрацев.

Она стояла в проеме двери кухни, наблюдая за Молл, полногрудой седоватой негритянкой в платье из парусины, которая помогла вырастить ее и была завещана ей отцом вместе с мужем Молл — Джорджем. В доме Рейчэл заметила своего брата Уильяма, управлявшего плантацией. Он пил пунш вместе с преподобным Крайгхэдом, обедавшим в Рождество у Донельсонов и объезжавшим округу с таким расчетом, чтобы 1 марта вновь оказаться в Нашвилле. Ширококостный медлительный Уильям так и не примирился с тем, что Рейчэл живет отдельно от мужа. В противоположном углу, настраивая струны, сидел Джеймс Гэмбл, переезжавший с места на место — от Бледсоу к Итонам, от них к Фриленду, а затем к Донельсонам. Он любовно носил свою скрипку в мягком замшевом чехле и говорил всем:

— Я люблю ее, но никогда не сжимаю слишком крепко, чтобы не переломить ее талию или не испортить звучание.

Он не брал деньги за игру на скрипке. Он и его жена, как он называл скрипку, развлекали на свадьбах, крестинах, праздниках, днях рождения, спуске бревен на воду, закладке дома, его приглашали даже облегчить страдания больных и раненых.

Рейчэл вошла в кухню, где Молл собирала ложкой соус и поливала им индюшек.

— Достаточно ли мяса, Молл? Похоже, что я пригласила всех жителей долины Кумберленд.

— И самое время, миз Рейчэл. — Молл говорила тихо, чтобы не слышали Уильям и преподобный Крайгхэд. — Вам не к чему прятаться дома всю зиму, как вы сделали… ни разу не потанцевали и не были на вечеринках…

Рейчэл окинула взглядом кухню, в которой можно было приготовить еду на целую сотню людей. Восточную стену почти полностью занимал огромный каменный очаг, вверху во всю длину протянулись жерди с подвешенными к ним сушеными яблоками, перцем, нарезанными тыквами. На отдельной, главной жерди висели любимая чугунная сковорода матери весом чуть ли не сорок фунтов, приспособление для вращения вертелов, медные сковородки поменьше размером и надраенные до блеска медные котлы. У очага стоял котел для варки картофеля, таз для крашения тканей и голландская печушка.

— Я не была одинока, — прошептала она, — имея десять братьев и сестер. И мне в самом деле не хотелось видеть… чужих.

Молл тщательно отмерила порцию дорогого кофе для котелка воды, висевшего на крюке над огнем, затем повернулась к Рейчэл, посмотрев на нее проницательным взглядом. Они были друзьями и доверяли друг другу.

— Вы не сделали ничего, миз Рейчэл. Если вы уже не замужем, тогда я увижу уйму молодых парней, которые придут сюда на сборы милиции и для уплаты налогов, и среди них будет много, кого вы смогли бы выбрать в мужья. Как долго вы будете прятаться, скрывать свое красивое лицо в доме, даже отказываться от приглашения на ужин у миз Джейн? Как долго вы будете вести себя как узница?

Рейчэл подошла к открытой двери кухни и встала в ее проеме, рассматривая большое и процветающее поместье Донельсонов, защищенное высоким забором.

Она окинула взглядом молодые посадки яблонь и груш, сделанные ее братьями, посмотрела на вспаханные поля, которые будут засеяны кукурузой, хлопком, пшеницей, индиго и табаком. За полями виднелись пастбища, где мирно паслись стадо в тридцать молочных коров и более двадцати лошадей. За исключением высокого, заостренного кверху частокола, окружавшего жилую площадку, их новый дом во всем остальном выглядел как виргинская плантация, которую они были вынуждены продать в 1779 году, когда ей было двенадцать лет и ее отец понес убытки из-за неудачи с железоделательным заводом, первым в этой части страны. Вот тогда вся семья отправилась на плоскодонной барке «Адвенчер» вниз по Хольстону и Теннесси, затем вверх по рекам Огайо и Кумберленд в путешествие протяженностью две тысячи миль через дикую местность и по неизведанным водам.

Перед ее мысленным взором проплыли картины того, как они жили в палатках на южном берегу реки Стоун, валили лес, распахивали луга, сеяли хлопок, производили топографическую съемку земельных участков для каждого сына и объединялись с немногочисленными соседями в отражении налетов индейцев. Она помнила болезненные переживания ее отца, когда их посадки вымокли и им пришлось искать убежища у Манскеров, проводя время не столько в работе на полях, сколько в отражении набегов индейцев. Осенью, когда Джон Донельсон понял, что не сможет обосновать свое право на землю, Донельсоны предпочли перебраться через Кентуккскую дорогу в Харродсбург и осели на пять лет, до брака Рейчэл с Льюисом Робардсом, а затем вернулись во Френч-Лик полные решимости, что на сей раз их не выставят.

И теперь, всего за три года, они основали самую процветающую плантацию в долине Кумберленд. Какая жалость, что ее отец не дожил и не смог увидеть это, ибо поселение в Кумберленде было его последней самой большой мечтой в жизни. Люди говорили, что неудача с железоделательным заводом послужила всего лишь предлогом для старого полковника Донельсона, подверженного страсти переезда на новые земли. Полковник был убит на Кентуккской дороге при возвращении из деловой поездки в Виргинию через несколько дней после посещения Рейчэл в Харродсбурге. Он всегда говорил:

— Нет такого индейца, который мог бы убить меня.

Более сорока лет он вроде бы оправдывал такое утверждение, проезжая целинные места, проводя обследования и ведя переговоры с индейцами от имени правительства Виргинии. Он был убит недалеко от Нашвилла, и при этом был прострелен его чемоданчик. Семья Донельсон считала, что отца убили его спутники, чуждые люди в пограничном районе.

Рейчэл покачала головой, словно желая отогнать эти воспоминания, а потом направилась к главному дому. Вдруг она остановилась, увидев фигуру в проеме двери гостевой хижины. Человек, стоявший спиной к ней, повернулся, и она удивленно воскликнула:

— Так это же Джон Овертон!

В ее голове мелькнула мысль: «Он приехал от семьи Робардс. У него есть новости для меня… возможно, письмо».

Она стремительно пересекла двор и поздоровалась с ним.

Джон Овертон был невысоким, угловатым, нервозным мужчиной, и, хотя ему было всего двадцать три года, почти бесцветные волосы едва прикрывали его череп. Его худой подбородок выступал вперед, нос был тонким и обращенным вниз, бескровные губы слились в одну ленточку, его глаза были такого водянистого цвета, что порой казались просто несуществующими, и вглядывавшийся в него как будто бы видел тыльную часть его черепа. Но, поговорив с ним пять минут, Рейчэл забывала о его уродстве, в конце десятой минуты она не считала его посредственностью, а через час верила в то, что он — прекрасное человеческое существо. За внешне прозрачными глазами Овертона скрывался отличный ум — быстрый, глубокий, дисциплинированный, логичный, склонный к юмору и в то же время к суровой честности его шотландских предков. В своем внутреннем мире, где он жил, дышал и боролся, он был большим человеком, и только на первый взгляд можно было обмануться его малоприятной оболочкой.

— Рад видеть тебя вновь, Рейчэл. Как хорошо ты выглядишь!

— И ты, Джон. — Она на момент заколебалась. — Ты приехал в наши места по делам?

— Нет. Я решил поселиться в Нашвилле и открыть здесь юридическую контору. Поэтому я отправился прямо к Донельсонам и спросил твою маму, может ли она приютить меня.

Кровь прилила к лицу Рейчэл. Приезд Овертона к Донельсонам был с его стороны публичной демонстрацией доверия к ней. Он был свидетелем эпизода, связанного с Пейтоном Шортом, рисковал нарваться на гнев Льюиса, когда возражал ему.

Человек строгих моральных правил, Джон Овертон никогда не появился бы здесь, если бы считал, что задета честь его родственников, и постарался бы иметь как можно меньше общего с кланом Донельсон. Разумеется, даже если бы он подозревал, что Рейчэл допустила проступок, то не проявил бы нескромность и не стал бы способствовать распространению слухов. Она была глубоко благодарна ему.