— Так–таки про тебя, — усмехнулся Нечаев. — Тебя тогда еще на свете не было.

— Ну и что? Мой батя тоже рыбачил. И дед. И это все мое, — он широко повел рукой. — Земля, лиманы, море… И что про них написано, то, стало быть, и про меня. Уразумел?

— С нами не пропадешь, браток.

— Не пожалеешь, — сказал Сеня–Сенечка.

— Слыхал? — Костя Арабаджи снова повернулся к комендору. — Спасибо скажешь…

Он слегка шепелявил — в рукопашной ему выбили передний зуб — и говорил мягко, как настоящий одессит: «слушяй», «рюка», «шюба»… И картинно сплевывал в сторону. Коль скоро их отвели на отдых, то он, Костя Арабаджи, имеет законное право делать и говорить все, что ему заблагорассудится.

Было жарко, Нечаев сгреб руками охапку сена и понес ее под навес. В затишке на лемехе ржавого плута сидел петух. Гасовский брился перед осколком зеркала. Скоро должны были привезти в термосах обед. Благодать! Вот только письма не приходили и писать было незачем.

Это только на штабных картах, утыканных разноцветными флажками, фронт четко обозначен синими и красными линиями, тогда как на самом деле он пунктирен, прерывист, и то пропадает в непролазной чаще лесов, то теряется в кустарниках, над которыми роятся болотные комары, то, словно невод, тонет в глубоких озерах и реках. Так называемая линия фронта не всегда видна глазу, и бывалому солдату ничего не стоит через нее перейти.

Нечаев вскоре получил возможность убедиться в этом на собственном опыте.

Случилось так, что с легкой руки лейтенанта Гасовского все они неожиданно для себя стали разведчиками. Это только в мирное время люди редко меняют профессию. Токарь на всю жизнь остается токарем, а тракторист — трактористом, если, разумеется, любит свое дело. А на войне не так. У войны своя логика. Недаром же говорится, что война всему научит.

Как бы там ни было, а они вскоре из пехотинцев превратились в разведчиков, и это рискованное дело стало для них привычным, будничным, словно они были для него рождены и всю жизнь только то и делали, что ползали по–пластунски, преодолевали минные поля и проволочные заграждения, чутко вслушиваясь в привычные и незнакомые звуки войны.

Но именно потому, что они стали разведчиками, им теперь приходилось воевать уже не столько днем, сколько ночью. «Дело ото темное», — как сказал однажды Костя Арабаджи.

А началось все в тот душный августовский вечер, когда южные звезды были низкими п спелыми, как вишни, — казалось, достаточно протянуть руку, чтобы сорвать их, а темнота бархатно–мягкой. Стоя навытяжку перед командиром полка, который пришел к ним, Гасовский тогда мечтательно произнес:

— Нам бы парочку пулеметов!..

— Еще чего захотел, — хмуро ответил полковник, — И не проси. Нет у меня для тебя пулеметов. Нету!..

— А я не прошу… — Гасовский обиделся. За кого его принимают? Он тоже с понятием. Есть пулеметы.

— Где?

— У них, — Гасовский кивнул в темноту.

— Это другое дело, — полковник сразу оживился. — Бели ты считаешь, что у них есть лишние пулеметы, то… — он хитро прищурился. — Но мне почему–то кажется, что они свои пулеметы тебе добровольно не отдадут. Сначала разведать надо.

— Ясно! — Гасовский красивым, выверенным движением поднес руку к лакированному козырьку и резко опустил ее. — Разрешите действовать?

Его никто не тянул за язык. Но отступать было поздно. И он принялся обмозговывать предстоящую операцию. Кто пойдет с ним? На добровольных началах. Неволить он никого не будет.

— Лейтенант… — Костя Арабаджи покачал головой.

— Вижу, вижу… — Гасовский усмехнулся. — Итак, все согласны? В таком случае…

Луны, к счастью, не было. Над румынскими окопами изредка взмывали ракеты и, отяжелев, заваливались в темноту. Осыпаясь, сухо шуршала земля. Ползти приходилось медленно, осторожно, задерживая дыхание. Их было пятеро: Гасовский, Белкин, Сеня–Сенечка, Костя Арабаджи и он, Нечаев. Они рассчитывали только на себя.

По прямой до румынских окопов было метров шестьсот — за три минуты добежать можно, а ползти пришлось больше часа. И еще столько же времени ушло на то, чтобы вдоль проволочных заграждений добраться до отдельно стоящего дерева, которое виднелось слева. По словам наблюдателей именно оттуда, из кустарника, румынские пулеметы вели кинжальный огонь.

Но в тот раз им не повезло.

Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть проволочные заграждения без ножниц. К тому же румыны бодрствовали. В одном из окопов играл патефон и ходили по кругу солдатские фляги. Солдаты, должно быть, справляли какой–то праздник.

Хриплый патефонный голос лихо, с придыханием, выкрикивал: «Эх, Марусечка, моя ты куколка…» Песня была задушевная, русская. И потому, что это была русская песня, на которую румыны, казалось, не обращали внимания, — были слышны громкие голоса и смех, — сердцу становилось больно.

А веселью не было видно конца. И Гасовский, приподнявшись на локте, взмахнул фуражкой: «Давай назад!..» Когда же Костя Арабаджи вытащил гранату, лейтенант на него зашипел: «Ты что? Всю кашу испортишь».

И они поползли назад несолоно хлебавши. Метров через двести скатились в снарядную воронку и перевели дух. Ничего, визит придется повторить, только и всего. Быть может, даже завтра.

— Зашмеют хлопцы… — прошепелявил Костя Арабаджи.

— Ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним, — парировал Гасовский. — Надо уметь смеяться, мой юный друг.

Еще через ночь им повезло. Ничейную землю они преодолели без приключений. Местность была знакома, все отрепетировано… Перевернувшись на спину, Нечаев защелкал ножницами. В проход, извиваясь, полезли Костя Арабаджи и Сеня–Сенечка, не отстававший от него ни на шаг, а позади сопел Яков Белкин.

Патефон уже не играл. Солдаты спали. Часовой сидел на натронном ящике и, стараясь разогнать сон, что–то бормотал под нос. Когда Костя Арабаджи прыгнул ему на спину, тот только вскрикнул и захрипел.

— Давай! — Гасовский метнулся в темноту. — Быстрее…

Пулеметы торчали над бруствером. Возле них никого не было. Нечаев схватил пулемет и поволок его по земле. Оглянувшись, он увидел, что Сенька–Сенечка возится со вторым пулеметом.

— Тяжелый…

— Яков, помоги ребенку, — шепотом сказал Гасовский.

И тут из окопа высунулась чья–то голова. И оцепенела. Румын смотрел на Гасовского. Опомнившись, он потянулся к пистолету. Но выстрелить не успел. Прежде чем он поднял руку с пистолетом, Яков Белкин обрушил на него свой пудовый кулак.

Все это произошло в одно мгновение.

— Этого прихватим с собой, — Гасовский жарко задышал в лицо Белкину. — Давай я прикрою отход…

Сняв ремень, Белкин связал румыну ноги. Носовых платков у Белкина отродясь не было, и он засунул пленному в рот свою бескозырку. Невелика птица, потерпит. А цацкаться с ним нечего.

Обратный путь они проделали вдвое быстрее.

Когда они очутились в своем окопе, Гасовский тихо рассмеялся. Вот и все. Вы что–то хотели сказать, мол юный друг?.. Лейтенант ласково пнул ногой трофеи и уставился на пленного. Два пулемета да еще пленный в придачу. Это вам не фунт изюму.

Пленный, которого Белкин бережно положил на землю, только теперь очухался и замычал.

— Ого… Братцы! — Лейтенант выпрямился. — А бы знаете, кого приволокли? Да это же господин офицер. Нехорошо, — Гасовский повернулся к Белкину и покачал головой. — Нехорошо, Яков. Господа не любят такого обхождения. С ними надо вежливо, осторожненько… И где ты воспитывался?..

— Так я же легонько…

— Ты, стало быть, больше не будешь? — Гасовский рассмеялся. — Слышали, братцы? Яков обещает. Простим его на этот раз, а?..

Пленный, казалось, силился что–то сказать.

— Хорошо, послушаем… — произнес Гасовский. — Яков, помоги своему крестнику.

Белкин наклонился над пленным и вытащил у него изо рта свою бескозырку.

— Вот чертяка… Кусается, — Белкин встряхнул кистью.

— Пусть, пусть кусается, — почти умильно произнес Гасовский. Он смотрел на пленного. — «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из клетки…» Так, кажется, поется в детской песенке?