— Кеме, дай я сяду за руль.

Всю дорогу до парка они не проронили ни слова, каждый думал о своем. Холодный встречный ветер больно ударял в грудь. Омово чувствовал, как пылает и саднит у него лицо. Казалось, воздух сделался вдруг невероятно жестким, он хлестал по рубашке и воротнику и совершенно заморозил его. Городские огни, едва мелькнув впереди, тотчас же исчезали из вида. Резко сигналя, мимо проносились автомобили. Другие мотоциклисты мчались, чудом не задевая мотоцикл Кеме, их рубахи отчаянно хлопали на ветру, словно какой-то сумасшедший призрак стегал их по спине. Бьющий в лицо ветер, бешеная скорость со свистом проносящегося мимо транспорта — все это вместе взятое вызвало у Омово эйфорию, которая была сродни оргазму. Мотоцикл ревел под ним. Вибрация передавалась склонившемуся над рулем телу, будоража нервы. В его позе был вызов: упруго изогнутый торс, дерзко, как при нырянии в воду, устремленная вперед голова. У него был вид человека, совершающего некий интимный ритуал. Он ощущал невероятный прилив сил. Он раскачивал мотоцикл из стороны в сторону. Приподнимался и опускался в седле, выписывая зигзаги по широкому дорожному полотну. Он испытывал пьянящее чувство. Показавшаяся вдали встречная машина выключила дальний свет. Кеме вцепился ему в плечи. Омово нажал на тормоза и сбросил скорость. У него было великолепное настроение. Он все еще испытывал нервное возбуждение; и на какой-то миг вся вселенная сконцентрировалась в одной-единственной мечте — испытать наяву все то, что сейчас довелось перечувствовать. Нервное напряжение достигло апогея. Сидевший у него за спиной Кеме замирал от страха. Он боялся, что Омово в его нынешнем состоянии может не справиться с мотоциклом.

Когда они подъехали к парку, посетители уже направлялись к выходу. Сгустились сумерки, и темное небо было затянуто светло-серыми облаками. Облака казались подсвеченными изнутри и отбрасывали призрачный серебряный отблеск на верхушки деревьев.

Друзья бродили среди деревьев и толковали о жизни. Кеме рассказал о своей несчастной старой матери, которая трудится не покладая рук и бесконечно верит в него; и о своей сестре, совсем еще ребенке, пропавшей без вести около трех лет назад. Теперь уже они считают ее погибшей. Но до сих пор мысли о ней отзываются в Кеме острой болью. И он еще острее ощущает свою вину. В тот день он велел ей сходить за хлебом, наказав при этом без хлеба не возвращаться. А в те времена, как известно, случались серьезные перебои с хлебом. Это было обычное поручение, и, конечно, Кеме не вкладывал в свои слова такого страшного смысла, но девочка и в самом деле не вернулась. Они давали объявления в газетах. Обращались в полицию. Обошли всех местных лекарей. Искали ее повсюду, но так и не нашли.

Под ногами у них хрустели ветки. Шуршали листья. Подброшенные ногой пустые консервные банки с грохотом катились по дороге. Кеме забрался на дерево и повис на толстом суку. Омово опустился на землю у змеившегося рядом узкого ручейка. Недалеко от того места, где он сидел, было несколько деревянных мостиков, перекинутых через ручей, совсем маленьких. Он сидел не двигаясь, наблюдая за игрой света и тени на гладкой поверхности воды, отливающей металлическим блеском. Он вглядывался в воду и различал в ней потревоженное течением отражение различных предметов — деревьев, измельченных на кусочки облаков, птиц, людей. Он дивился тому, сколь сюрреалистически искаженными могут становиться предметы; в каком чудовищном виде может предстать привычный нам мир, если знакомые предметы превратить в беспорядочное нагромождение их частиц.

И пока он сидел вот так, к нему возвращалось душевное спокойствие, боль от утраты второй картины постепенно утихала. Ему чудилось, что все это происходит не с ним и не сейчас. Несколько часов назад он пережил ужасное потрясение. А сейчас он чувствовал, как в него вливаются жизненные силы. Он сделал несколько глубоких вдохов и подумал о своей бритой голове. Он попробовал взглянуть на себя со стороны: каков он в обыденной обстановке, как выглядит, когда отстаивает свои права, когда бывает счастлив. Он остался доволен, и его снова обуяла страсть.

Кеме предложил пойти в другой конец парка, выходящий к заливу. Деревья стояли неподвижно и величественно, подобно стражникам в какой-нибудь замысловатой и страшной сказке. Птицы взмывали в ночное небо, камнем падали вниз, пели. Омово показалось, что он слышал уханье совы, под ногами чернела трава. Они то и дело спотыкались об огромные мускулистые корни деревьев, стлавшиеся по земле, подобно гигантским коричневым змеям. Ветки деревьев низко нависали над землей. То тут, то там с верхушек деревьев срывался засохший листок и, кружась, падал на землю. И эта легкая дымка, окутывающая все вокруг, и царящая здесь тишина были ему знакомы по забытым снам.

Они шли туда, откуда доносился рокот моря. Перед ними простирался белый отлогий берег: поблескивал и мерцал в темноте песок. На пляже еще оставались купальщики. Кеме присел у самой воды и стал ловить крабов. Омово растянулся на песке и смотрел, как море с грохотом катит свои волны, как они набирают силу и потом с неистовой яростью устремляются вперед, подобно гигантскому поршню, как надвигаются все ближе и ближе и стонут, словно в неистовой страсти. Потом они обрушиваются на берег, разбрасывая брызги далеко вокруг. Восторг соития — и море стыдливо откатывается назад. Вибрация земли, вызванная напором волн, передалась Омово. Откуда-то издалека донесся протяжный свист, который становился все громче и громче, пока не заслонил в его сознании все прочие звуки. То, что он испытал в этот момент, невозможно выразить ни словами, ни кистью.

Ночь, тихая любовница, безропотно отдавалась страсти моря. Кеме, сидя на берегу, вздремнул. Омово и плакал и смеялся, он как бы испытал очищение. Вся вселенная сконцентрировалась в одном мгновении — и время исчезло. Море, ночь, небо — все утонуло в тумане, слилось в единое целое; сознание одиночества и безмятежности окутало Кеме и Омово, щедро одарило их, словно возлюбленная своими ласками. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего больше не существовало. Было только одно — чистый, прозрачный поток вневременья.

Но вскоре мир возвышенных чувств был потревожен. Неведомо откуда налетели тучи москитов. Ночная прохлада теперь пронизывала до костей. Рокот моря сделался невыносимо монотонным. Подернутое дымкой небо туманило голову. Ночь постепенно наполнялась сюрреалистическими видениями. Звуки стали резкими и протяжными. Кеме вскочил на ноги и забегал взад-вперед по берегу.

— Послушай, Омово, нам пора — похоже, кроме нас здесь не осталось ни души.

Голос прозвучал резко и вскоре смешался с шепотом ночи. Омово не хотелось уходить. Но он встал, отряхнул песок с брюк и сделал несколько упражнений кунфу.

— Я не знал, что ты занимаешься каратэ.

— Прежде занимался. Сейчас ноги совершенно не слушаются, наверно, из-за отсутствия тренировки.

— Пошли.

Лица Кеме в темноте не было видно.

— Бог мой! Уже совсем темно.

— А ты только сейчас заметил?

— Да. Я целиком ушел в свои мысли.

Они брели среди деревьев, пытаясь отыскать дорогу к выходу. Темнота все больше сгущалась. Кеме охватила тревога.

— Омово, мы заблудились.

Омово сперва подумал, что Кеме шутит. Он не уловил тревоги в его голосе. Они вернулись к берегу и попробовали отыскать свои следы на песке, чтобы определить направление, в котором следует двигаться. Но тщетно. В темноте трижды ухнула сова. Издалека доносился звон колокольчиков. Монотонный грохот камнедробилки усиливал ночные страхи.

— Мы не могли заблудиться. Где-то здесь должен быть выход.

Омово не узнал собственного голоса. По тому, как глухо он прозвучал, можно было догадаться, что ему тоже страшно. Ночь была подобна густой черной протоплазме, поглотившей все окружающие предметы. Но в этой протоплазме продолжалась жизнь; она таила в себе что-то зловещее. Однако она не давала простора воображению. Окутанные тьмой, казавшиеся мертвыми предметы хранили безмолвие. Вдруг Омово почудилось, будто невдалеке что-то двигается.