— До чего же хорошо он у вас получился. Не сравнить с фотографией. Вот уж спасибо так спасибо. Я обязательно вставлю их в рамочку.

Омово был доволен. Он сделал доброе дело, порадовал женщину, да и вообще, не так уж он и замкнут в себе. Другим мальчишкам стало завидно, и теперь они приставали к Омово, чтобы он нарисовал их тоже. Некоторые из них ревели, катались по земле и со слезами взывали к матерям. Омово нарисовал еще двоих своих любимцев. Рисунки получились не столь удачными, как первые, но зато утешили еще двоих мальчуганов. Остальным он пообещал, что нарисует их как-нибудь в другой раз.

Время шло. Радостное настроение развеялось. Жизнь снова стала будничной. Ощущение подъема прошло. Он вернулся в свою комнату, попробовал читать «Интерпретаторов», но в конце концов его сморила дремота. Однако сонное забытье наступило не сразу. Еще долго он ощущал присутствие темноты и неведомых доселе чувств, обволакивающих его сознание; на мгновение он погрузился в свои мысли. Но потом его пронзил какой-то резкий звук, как будто душа с усилием вернулась в его тело. После этого он провалился в пустоту, которая не была пустотой.

Я видел ее. Она стояла вдали, глядя на меня своими печальными глазами. И нарочито весело улыбалась. Я так хорошо знаю эту ее улыбку. Вот так она всегда улыбалась, вдоволь наплакавшись или терзаясь какими-нибудь тайными муками. Окур рассказывал, что такая же улыбка была у нее, когда она умирала.

Почему она улыбается мне? Я вижу, по щекам у нее катятся слезы, словно серебряные росинки, сбегающие по засохшему коричневому листу.

Мамочка, почему ты отправилась так далеко-далеко, даже не сказав мне куда? Ты не сказала, как добраться до тебя. Не надо стоять так, не надо так улыбаться, приди и согрей меня на своей груди, погладь мне голову, как ты это делала, когда я был маленьким.

Ты нужна мне, мама, ведь я совсем одинок. Как мне избавиться от кошмаров, терзающих мою душу, преследующих меня во сне?

Но ты молчишь.

Улыбка медленно сходит с ее лица, оно погружается в тень. Сейчас она кажется выше ростом, чем была при жизни. Морщинки на лице разгладились. Ее бездонные глаза печальны, они подобны маленьким озерцам; в струящейся поверхности их хрустальных вод угадывается страдание, но я читаю в их глубине еще и любовь, ту самую любовь, что согревала меня в младенчестве, и позже, при расставании, когда меня отправляли в интернат.

Кажется, что она стоит на облаке, потому что ног ее не видно; как бы мне хотелось взглянуть на ее ноги, неужели и теперь на них как на небрежно отпечатанной карте сохранились шрамы и синяки — ужасные свидетельства побоев отца и ожогов, — когда-то он толкнул ее на котел с кипящим маслом.

Почему отец обращался с ней так жестоко?

Я был слишком мал, чтобы понять это; так мал, что порой и сам становился причиной отцовских нападок на нее.

Она манила меня издалека, что-то говорила, но я не мог разобрать слов. Я хотел подойти к ней, но чем ближе подходил, тем дальше она оказывалась от меня. Она была ужасно печальной. Я так и не смог ее догнать. Теперь она уже не манила меня. Вокруг нее возникло голубое свечение. На меня снизошли безмятежность и любовь. И сознание защищенности.

Потом она опять улыбнулась, и эта ее улыбка становилась все более лучезарной в своей запредельной красоте. Потом лицо раскололось на части и кануло в пустоту.

Такой темной ночи мне никогда не доводилось видеть. В этой тьме таилось что-то гнетущее и жестокое. Тьма была густая и вязкая, без единого проблеска света. Мое сознание жаждало знакомых красок, и ярких пейзажей, и рисунков на стене. Моя душа жаждала воспоминаний и образов. Однако ночь была столь непроглядна, что я окончательно сбился с толку и ничего не воспринимал.

Разочарованный и расстроенный, я чувствовал, однако, как душа погружается в какие-то глубины, мысли путаются и утрачивают стройность, а сознание наполняют тени, похожие на мрачных обитателей первобытных пещер. Я снова оказался в мягких объятиях сна. Мне хотелось окунуться в воспоминания и видения той жизни, что таилась где-то в глубинах моего «я».

Омово долго разглядывал в зеркале морщинку, отчетливо проступившую у него на лбу. Нет, зеркало не может лгать. Морщина существует. Он никак не мог объяснить появление этой тоненькой, свежей линии. Он помнил, что морщинки не было, когда он последний раз смотрелся в зеркало, и внезапное ее появление огорчило его. Он с ужасом думал: «Я старею, хотя еще совсем молод. Мы гнием заживо. В зеркале какой-то незнакомец. Незнакомец со старческим лицом, заострившимся подбородком и потухшими глазами. Нет, это не я».

Он отбросил грустные мысли прочь и отправился в умывальню. На улице было сумеречно и прохладно. Сырой воздух коснулся его обнаженного торса, и он зябко поежился. В компаунде стояла будничная суета раннего утра; дети собирались в школу, мужчины — на работу; женщины убирали жилища, разогревали суп, шли по воду. Где-то далеко пропел петух, и ребенок в компаунде стал передразнивать его. Другой ребенок, наверное, обмочившийся во сне, надрывался от крика. Легкая дымка тумана окутывала компаунд.

Прошла не одна минута, прежде чем Омово решился встать под холодный душ. Как обычно, он долго топтался на месте и только потом решительно устремился под холодные струи. Он уже намылил все тело и тер ноги, напевая веселую песенку, когда услышал голос Ифейинвы. Он очень удивился, хотя в глубине души и ожидал этого.

— Здравствуй, Омово, — сказала она из соседней кабинки. Она поняла, что в умывальне находится не кто иной, как Омово, по его полотенцу, наброшенному на стенку, разделяющую две кабины.

Омово перестал тереть ноги и сразу умолк. Его пронзила мысль, что она может увидеть его голым; ее присутствие здесь повергло его в ужасное смятение. Он был взволнован.

— Он чуть не изрезал мне лицо бритвой. Я очень сожалею о вчерашнем. Извини меня, Омово. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Он грозится изуродовать мне лицо, чтобы у тебя отпала охота меня рисовать. Он избил меня…

У Омово кружилась голова. Горячая кровь стремительно растекалась по жилам. В нем пробудилось желание. Холодное утро таило обещание страсти и греха. Сердце мучительно искало решения внутреннего конфликта. Губы у него были в мыльной пене, и он не мог ей ответить. До него доносились тяжкие вздохи Ифейинвы.

— Омово, я ужасно страдаю. Ну, почему, почему я все это терплю? Прости, что я так говорю, но мне все время снятся страшные сны, и я боюсь. Я что угодно могу натворить. Я приношу людям горе и несчастье. Я чувствую, что снова будет…

Постепенно его голова прояснилась. Сердце умерило бешеную скачку. Желание прошло. Смятение чувств сменилось напряженным спокойствием. На душе было и сладостно и грустно. Он ополоснул лицо и выключил душ.

Переждав немного, Ифейинва заговорила снова:

— Я не рассказала тебе того, что хотела. Когда я смогу увидеть тебя, Омово? Нам надо повидаться как можно скорее.

На дорожке к умывальням послышались тяжелые шаги. Ифейинва умолкла и сделала вид, что набирает воду. Омово снова включил душ. Мужчина забарабанил в дверь душевой, где находился Омово.

— Занято, что ли?

Омово буркнул что-то в ответ и поднял мыльную руку вверх, над стенкой умывальни. Так в компаунде было принято извещать, что находящийся в кабине человек не кончил мыться.

— Давай побыстрее, слышишь. Я тоже хочу принять душ… Не опаздывать же мне из-за тебя на работу. — Человек зашагал к туалету. Омово слышал, как вскоре скрипнула дверь туалета и щелкнул запор. Омово узнал по голосу Помощника главного холостяка. Справив нужду, тот вышел из туалета, напевая что-то хриплым квакающим голосом.