К тебе, как гость нежданный и далекий,
я иногда во сне являться буду.
Не оставляй меня ты на дороге -
дверей не запирай ни на минуту!
Войду чуть слышно, в темноту ночную
взгляд устремлю, чтобы тебя увидеть,
присяду кротко, нежно поцелую
и, наглядевшись, незаметно выйду.
Борьба так беспощадна и жестока.
Борьба, как говорят еще, эпична.
Я пал. Другой меня сменил, и… только -
исчезла лишь какая-то там личность.
Расстрел, а вслед расстрелу – черви,-
и все это так просто и логично…
Но знай, народ, с тобой в отрядах первых
пойдем вперед мы в буре необычной!
Сегодня ночью веселы Балканы -
не спят, гайдуцкой удали дивясь.
Опять поют в землянках партизаны,
пускай воронкой вьюга завилась.
Суровый ветер посылает Вежен.
Вот налетел, завыл и снова смолк,
и все сильней порывы бури снежной,
и, вторя ей, голодный воет волк.
Дрожит от песни тесная землянка
(эх, вольное гайдуцкое житье!) -
бойцы поют о чести партизанской,
о смерти за отечество свое.
И эта песнь перекрывает бурю,
и волка вой, и леса гулкий треск.
Они поют и строго брови хмурят,
и в их глазах все ярче гнева блеск.
Они поют, спокойно улыбаясь,-
что может их на свете напугать?
В боях бесчисленных с врагом сражаясь,
им, смелым, не впервые смерть встречать.
В такую ночь люблю я быть в дозоре,
в ущельях горных слушать ветра вой
и в ночь глядеть, огромную, как море,
любуясь этой дикой красотой.
Любовь взрывчаткой в тебе залегла
и камень могла бы испепелить!
Но ты ведь жаждешь только творить…
С детьми о сказках говорить…
Но нет у тебя на это прав.
Дети расстреляны. Сёла в дыму.
Ты ждешь в засаде, чтоб вышел враг,-
надо сполна воздать ему.
Это юности нашей дым:
ненависть испепелила.
…А как же иначе мы защитим
то, что сердцу мило?
Сколько его терзали? Ни один не вырвался стон…
Сами губы сказали, выдали имя: Антон.
Выдал им свое имя, неделю молчал потом,
с язвами кровяными тело горело огнем.
«Где же твои партизаны?» Он видел любимый отряд,
глаза как будто в тумане, но тверд его смелый взгляд.
Агент, фашист озверелый, выстрелил, злобно кляня.
Фашисту сказал он смело: «Убийца, стреляй в меня!»
Насыпали в раны соли, как жар горящих углей,
он стиснул зубы от боли, не выдал муки своей.
Фашисты в ярости дикой терзали, били его,
он корчился в муке великой и не открыл ничего.
Вздохнуть он мог еле-еле и вытянулся, недвижим,
враги на него смотрели – и мертвый он страшен им!
«Не человек, а железо!» – буркнул агент-фашист.
И мертвый тихо отрезал; «Нет, коммунист!»
Он должен был возникнуть среди нас.
В такое время должен был возникнуть и такой:
обыкновенный, как вода и хлеб,
что каждого насытит,
всем пьедесталам мраморным чужой,
глядящий далеко,
в такую даль, что звезды близко;
от быстрого движения истерто
пальто,
пола взметнулась, как крыло.
Неумолим и весел он, как пламя,
что жжет богатые дворцы.
Его чело,
как облако, за коим блещут мысли,
как молнии…
Под чуткими руками
взрастают и поэмы, и бойцы,
и деревца восходят, и эпохи.
Он должен был возникнуть среди нас.
Так ждут леса, черны перед восходом,
с воздетыми руками,
чтоб солнце взять;
созревшее в ночи
зерно в измученной земле
так набухает
во имя жатвы;
так, если даже мать и умирает,
плод боли
появляется на свет
в определенный час.
Он должен был возникнуть среди нас.
Он должен был возникнуть,
чтобы правда
повсюду водворилась, как закон,
чтоб в молот переплавилась верига,
в струну – патрон,
чтоб горсти превратились в гнезда дружбы,
чтоб были нашими пути,
дождь перламутровый,
уста,
склоненные для поцелуя,
и травы сочные, и свет, и тень,
чтоб ты явилась, милая свобода,
и нам сказала:
«Люди, добрый день!»
Он должен был возникнуть среди нас,
О, должен был!
И если б не возник,
его бы сами создали тогда,
ему бы дали имена,
нежнейшие на свете;
Звезда,
Надежда,
Воля
иль Возмездье.
Его б мы сами создали тогда,
чтоб разделить
между собою
в груди своей носить его, как сердце.