Поиск
КОГДА ЗЕМЛЯ ДРОЖИТ
Я знал, когда земля дрожит,
мать приближается ко мне,
в слиянье запахов сует -
акаций, меда, молока.
Ворот холщовых слышен скрип
она их настежь распахнет,
и убаюкает меня,
и в Мирозданье усыпит.
Позднее я видал: мешок,
словно ребенка, волокла,
а ночи, чугуна темней,
прокатывались по бедру.
Из свеклы сахарной зимой
алмазный делала стожок.
В сорочке белой по полям
гуляла ночью под грозой.
В воображении моем
она – Чудеснейшая Мать,
И в дрожи радуги она.
И в кроне дерева она.
Напрасно целится в нее
стальных винтовок точный ряд
бескровно пули сквозь нее
летят, как будто сквозь мираж.
Она ведь Лошадь Белая,
а я ее приемный сын.
Она приносит мне закон
в жемчужно-огненных зубах
и, прирастив меня к спине,
мчит сквозь терновники небес,
так, чтоб терновники небес
лишь кудри мне чесать могли,
Европа, вот я пред тобой,
ты фокус страха моего.
Здесь больше блуда и ножей,
чем среди варварских равнин.
Нагой, я вздрагиваю здесь,
костей берцовых посреди.
Наматывает Корбюзье
на спицы жилушки мои.
Но музыка великая
за эшафотами гремит,
и стену вечной гибели
сметает грива матери,
и если задрожит земля,
мать, значит, приближается,
а если море заревет -
то Мироздания призыв.
ИШТВАН ШИМОН
МУШТ ПОЕТ
Пресс подкрутит туго
старый винодел,
проворчит: – А ну-ка,
начинай, пострел!
И пойдет потеха,
захрустит мезга.
Вот уж не до смеха,
если мнут бока.
В горловине душной
корочка скрипит.
Синий голос мушта
сумерки кропит.
Это сок в избытке
плачет в тишину,
как кузнечик прыткий,
отходя ко сну.
Всхлипнет – и повторно,
и еще – чок, чок,
как сверчок проворный
или родничок.
Льется голос чей-то
в деревянный слив.
Может, это флейта
тянет свой мотив.
Так свободно тянет,
так легко ведет,
как сирена манит
из туманных вод.
Эти повторенья,
этот звук сырой -
в хаосе творенья
ключик золотой.
Так за марлей в нише
чмокает дитя.
Так в сосульке дышит
первенец дождя.
Гулок сон подвала,
черный чан глубок.
Капнет – и сначала,
и опять – чок, чок.
И летит отвесно,
словно пот с лица.
Просто так и песня
не рож-да-ет-ся!
Надо жизнь оставить,
чтобы жить в других;
сепия и та ведь -
жертва мастерских -
жизнь свою не пишет.
Кто же в тишине
слышит песню? Крыша
да звезда в окне.
Так и запропала б,
плача в три ручья,
если б долгих жалоб
не расслышал я.
Как в раструб рыдает
хриплый граммофон,
как труба вздыхает
на печной заслон,
так хрипит недобро
и душа моя,
взятая под ребра
прессом бытия.
Рдеет кровь густая,
и весь мушт красно
бродит, вызревая
в доброе вино.
Пусть же ради слова -
свежего вина -
от винта резного
вся душа больна.
Есть и за мученья
свой отстой в крови:
песня – облегченье.
Так дави, дави!
НАПУТСТВИЕ СЫНУ
Мой сын, ты начал говорить,
а я за все слова в ответе.
Ты видишь, в слове должен быть
свой смысл, как и во всем на свете.
Ты постигаешь, мальчик мой,
что слово – суть и хлеб насущный:
попросишь – и перед тобой
и яблоко, и шар воздушный.
Потом обыденность сотрет,
как с запыленного ранета,
со слова золотой налет,-
но пусть попозже будет это!
Ты слову на слово не верь,
а то не избежишь ловушки.
Оно мне кажется теперь
мишенью на твоей макушке.
Вот я и вынужден смотреть
на слово с пристальностью Телля,
весь опыт в яблочко нацеля,
чтоб ты не промахнулся впредь.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: