***

Перед тем как мы отправились в Шотландию, один из друзей принес мне кассету с записью «Одиссеи» в исполнении известного английского актера Иана Маккеллена. В машине у нас была магнитола, и мы с женой накручивали километры вдоль побережья, слушая пленку. Не так давно я полюбил аудиокниги, считая, что слушать намного легче, чем читать. Я бы никогда не стал перечитывать «Одиссею», сидя в комнате с книгой на коленях. Помимо всего прочего, «Одиссея» создавалась не для чтения в одиночку. Она выросла из устной культуры и предназначалась для чтения вслух — так же как Тора, которая читалась вслух по базарным дням. Поэтому, слушая пленку, я как бы возвращал книге ее изначальное значение, а для себя возрождал один из элементов устной культуры.

Исполнение было великолепным! Иногда нам не хотелось выходить из машины — ощущение иного мира пересиливало даже наши впечатления от посещения лорда Бальфура. Суровое побережье Шотландии превращалось в «песчаный брег» Пилоса или «скалы родимой Итаки» Одиссея. Овцы, перебегавшие через узкие дороги, казалось, нагуливали жир перед тем, как их принесут в жертву Зевсу. Воспоминания о визите к лорду Бальфуру и мысли о странствиях отца в годы его юности хорошо сочетались с рассказом Гомера о человеке, который всей душой стремился домой.

В одиннадцатой песни, которую мы слушали по дороге из Лох-Ломонда к месту на побережье, которое называлось Крайнан, Одиссей безуспешно пытался обнять свою мать в Аиде, а ее тень ускользала из его рук. Он взывал к ней, а я, как всегда, думал, о моем отце и его погибшей матери. Но у меня были и другие ассоциации. Я уже был старше, рядом в машине сидела моя жена, и я сам ощущал себя немножечко Одиссеем, пытавшимся ухватить неосязаемое.

Мне всегда хотелось понять, что для отца, родившегося в Вене, означала утрата дома, но еще менее ясным представлялось мне мое собственное возвращение к истокам. Я живу в Манхэттене в семи кварталах от дома, где жила моя семья, когда я родился. Откуда же тогда такое чувство смещения? Откуда потребность искать место, которому я принадлежу?

В иудаизме идея возвращения имеет одновременно и метафизический, и буквальный смысл. Но возвращение никогда не было простым в культуре, которая долгое время развивалась в изгнании. Рабби указывают на то, что Адам и Ева были созданы за пределами Рая, и только в конце творения были помещены Богом в райский сад. Другими словами, когда Бог выселяет их оттуда, они в каком-то смысле возвращаются в свой настоящий дом, имя которому — изгнание. Именно Рай для них — чужая земля.

Понять такое, разумеется, можно, только находясь внутри культуры, порожденной изгнанием, когда собственное изгнание оправдывается через переопределение самого существования. В изгнании мы дома — так утверждают рабби и идут дальше, говоря, что даже Дух Божий, Шехина, присоединился к евреям диаспоры. Но они же говорят, что Бог изучает Талмуд. Сионизм твердил обратное: возвращение домой реально и физически осуществимо. Слово вновь обретает конкретность. Но даже сионизм не способен окончательно стереть тень диаспоры.

Талмуд, который мы читаем с женой, принадлежал ее деду, уехавшему в 1924 году в Палестину благодаря Декларации Бальфура; в 1948 году он был ранен в Войне за независимость и всю оставшуюся жизнь посвятил изучению Талмуда. Тот факт, что евреям удалось вернуться на родную землю, не означал, будто у него пропало желание изучать слова, которые были написаны для того, чтобы евреи смогли выжить в изгнании. Наоборот, борьба за создание государства дала ему возможность вновь оказаться в древнем океане изгнаннической мудрости. Образование Государства Израиль, то есть возвращение в буквальном смысле, не освобождает от ощущения, что правила жизни в изгнании никто не отменял, как оно не освободило рабби, привыкших к изгнанию, от надежды увидеть возрожденный Храм.

Понимание того, что мы созданы за пределами райского сада и возвращены в родную стихию, конечно, послужит утешением будущим поколениям — правда, если человечество откажется от мысли переселиться в космос. Перестройка нашей современной, утрачивающей корни культуры, а также коллективное освоение киберпространства, к которому мы приступили, говорят о том, что мы уже сейчас находимся в некоем комфортабельном изгнании. Но осознание того, что мы в каком-то метафизическом смысле там пребываем, увы, никак не защищает нас от тоски по дому.

***

Мне всегда нравилась история о рабби, который носит в кармане клочок бумаги со словами «пыль и прах». В другом его кармане тоже есть бумажка, на которой он написал «чуть пониже ангелов». Каждый день он достает из карманов эти бумажки, читает их и задумывается над человеческой судьбой.

Этой истории удалось схватить суть Талмуда, который создал культуру, занимающую некую середину между крайними точками — разрушением и новым творением, мертвыми и живыми, Богом и человеком, домом и изгнанием, сомнением и верой, внешним поведением и внутренними склонностями.

Это может быть и великой иллюзией, но я чувствую, что изменения, происходящие в современной культуре, не составляют антитезу моему желанию соединить древность и современность, светскость и религиозность. Рыхлая, ассоциативная логика Интернета и культура, которую он отражает, не являются просто зеркалом, в котором отражается фрагментарность разрушающегося мира, — скорее, это некий вид гармонии, гармонии разрозненного, разъединенного. Талмуд помогал евреям выжить после разрушения Храма, создав подвижную и обращенную к личности еврейскую культуру. Во всеохватности Интернета тоже существуют элементы, хорошо согласующиеся с миром, который, с одной стороны, теряет свои корни, а с другой — никогда не был таким единым, как сегодня. Поиски дома в изгнании, единства в бесконечности, поиски себя в море спорящих друг с другом голосов — это одновременно и древняя, и современная задача.

Пока я писал эту книгу, до рождения моего первого ребенка осталось два месяца. Благодаря современной медицине, мы знаем пол младенца — это девочка. Нам даже сказали, какого числа она родится: 10 ноября. Этот день — годовщина нашей свадьбы, а также годовщина «хрустальной ночи», которая разрушила мир моего отца и накликала неописуемую трагедию ХХ века.

Для моего ребенка все это уже мало что будет значить, разве только дочка будет знать, что родилась в годовщину свадьбы ее родителей. Но наша девочка, возможно, окажется единственным ответом, который я могу дать перед лицом катастрофических событий. Она появится на свет всего лишь за несколько недель до наступления нового тысячелетия, и я хочу ей пожелать, чтобы мир, в котором ей придется жить, очищенный трагедиями прошлого столетия, сумел удерживать свойственные ему противоречия в здоровом талмудическом равновесии.

Мою сестру назвали в честь погибшей матери моего отца, а меня — в честь его погибшего отца. В традиции ашкеназского еврейства не называть детей в честь живых людей. Поэтому свою дочь я назову в честь моей бабушки по материнской линии.

Конечно, мы с женой хотим, чтобы со временем она узнала все про своих дедов и прадедов, которые жили в Израиле и Польше, в Вене и Америке. Мы хотим, чтобы со временем она сумела проникнуть в прошлое глубже, чем это удалось нам, чтобы оказаться ближе к дому и узнать все, что можно, о тех мирах, которые она унаследует. Но мы начнем с того, что дадим ей имя. Мы сделаем это не для того, чтобы она ощутила бремя смерти, но чтобы соединить ее легкой, невидимой нитью с осколком любимого нами прошлого, которое, уповаю я в молитвах, она сохранит и унесет собой в неведомое будущее.

Написание даже небольшой книги не обходится без помощи многих людей. Если бы не настойчивость и редакторский энтузиазм Анны Фадиман, то первая глава этой книги, впервые опубликованная в журнале «Американ сколар», вообще не появилась бы на свет. Джонатан Галасси, великолепный редактор, помог мне из эссе сделать книгу. Сара Чалфант — литературный агент, друг и читатель — помогала, как всегда, всем, чем могла.