— Возможно, герр Червонски непьющий, и вторую рюмку Леонгард…

Комиссар поморщился:

— Вторая рюмка стояла рядом с четырьмя остальными там, откуда ее взяли, и, что характерно, ничьих отпечатков пальцев на ней не обнаружено. Она была тщательно вымыта и поставлена на место, то есть в витрину серванта.

Клаус закусил пересохшие губы.

— Я с трудом могу предположить, что герр сенат-президент в присутствии гостя надел перчатки, вымыл рюмку и поставил ее на место. Повторяю: на рюмке не было никаких отпечатков пальцев, но после ухода гостя у вашего брата не было возможности стереть их. Ну что, вы все еще будете утверждать, герр Майнинген, что обвинение, выдвинутое мною против Григора Червонски, необоснованно?

Хаузер откинулся назад в своем кресле и самодовольно пошевелил пальцами рук, сложенных на животе. Его неприятная физиономия, напоминавшая мопса, буквально лоснилась. Это был его триумф.

— Не пытайтесь доказать недоказуемое, — сказал он, размышляя вслух. — Стеклянная трубочка с ядом, которая лежала возле бутылки, — тоже совершенно чистая: на ней нет ничьих отпечатков пальцев. Самоубийца не стал бы это делать.

Клаус сжал голову руками. Его лоб был горячим и мокрым от пота. Цепь доказательств, приведенных полицейским, не имела ни одного слабого звена. Это означало: скандал неизбежен. Пресса поднимет шум. Конец всем его честолюбивым планам.

— Черт побери, — в сердцах произнес Клаус.

Хаузер кашлянул.

— Послушайте, герр Майнинген, — ваше положение незавидное, видит Бог, незавидное, но и работа в полиции — не мед. Ломаешь голову и день, и ночь, а платят мало.

Клаус качал головой. Он не слышал ничего. С трудом поднялся, опираясь о край стола, чтобы не упасть.

— Несмотря ни на что, вы все-таки заблуждаетесь, герр комиссар. — Его голос звучал глухо. — Зачем этому Червонски нужно было его убивать? Налицо самоубийство.

— Докажите, — совершенно спокойно сказал Хаузер. — Меня легко убедить. Докажите свою правоту.

Клаус обернулся:

— Это невозможно.

— Если вы еще что-то знаете, какие-нибудь обстоятельства, которые могут пролить свет на это дело, — скажите мне. Вы даже обязаны мне все рассказать.

Клаус подошел к окну и посмотрел вдаль: за стеклами была светлая ночь, летали ночные бабочки, сияли как ни в чем не бывало звезды.

Я не знаю ничего. Он отвернулся. Я не знаю ничего, — повторил он скорее для самого себя, и я ничего не хочу предпринимать.

Полиция наконец удалилась. Машина из института судебной медицины со своими молчаливыми пассажирами тоже уехала. В доме воцарилась тишина.

На кухне Клаус Майнинген снова увидел Терезу. Она стояла возле плиты и шкафа с посудой, словно ее забыли взять с собой. Она была погружена в себя и смотрела на окружающее невидящими глазами. По-видимому, все вокруг представлялось ей совершенно бесмысленным.

Когда Клаус вошел, ее лицо выражало готовность постоять за себя, но у Клауса не было ни малейшего желания на нее нападать. Он смертельно устал от вопросов и ответов, а главное, от постоянного напряжения при бесконечных расспросах, от необходимости сдерживаться, чтобы не выйти из себя.

— Ну, Тереза, — сказал он, и это звучало так, словно ему хотелось помириться с ней. — Я надеюсь, что в будущем наши отношения будут гораздо лучше, чем до сих пор.

Тереза склонила голову набок и издала звук, похожий на шипение — недружелюбное шипение.

Клаус проголодался. Он не ел целую вечность, не ел с того самого времени, как Ингрид предложила ему персик в поезде. Ему уже не терпелось, чтобы Тереза ушла, тогда он отыскал бы на кухне что-нибудь съестное, а спрашивать о чем-либо Терезу ему не хотелось. Та вряд ли поняла бы, что в такой день можно проголодаться.

Но Тереза не двигалась с места. Это выглядело так, будто она до последней капли крови решила защищать свою кухню от вражеского вторжения.

— Я еще не знаю, останусь ли здесь, — сказала она. — В Австрии у меня есть родственники — замужняя сестра в Сан-Лотаре. Она с мужем владеет гостиницей. Несколько раз она мне писала и просила приехать, так как вдвоем они составляют весь персонал отеля Трудно стало справляться.

Клаус кивнул. В сложившейся ситуации это было бы оптимальным решением. Но сегодня он уже не хотел себя ничем обременять. Хватит с него.

— Очевидно, вы все это хорошо обдумали, миролюбиво сказал он.

— Да. Я все обдумала, — ответила она и вдруг снова перешла к волнующей ее теме. — Полиция считает Червонски убийцей.

— Вы тоже? — спросил Клаус. — Совсем просто принять за убийцу того, кто последний, пусть даже совсем мирно, беседовал с жертвой.

Тереза не отвечала. Поджала губы. Глаза злобно поблескивали. Она отрицательно замотала головой. Главная свидетельница была не согласна с Клаусом. Но он не стал спорить — ведь у нее и сегодня был свободный день…

— Это было самоубийство, — сказал он, строго взглянув на Терезу.

Глаза Терезы расширились, словно она услышала нечто ужасное. Она снова затрясла головой — резко, ожесточенно.

— Действительно. Это было самоубийство, — настаивал Клаус.

Тереза больше не могла сдерживаться.

— Вам, — начала она, — вам я вообще не верю. Кто вы такой? Вы полагаете, что стали хозяином этого дома? Да? Но вы ошибаетесь. Меня вам не обмануть. Для меня вы чужой, понимаете? Для меня вы то же самое, что этот Червонски, который убил…

— Господи Боже, это было самоубийство! — крикнул Клаус.

— Постыдитесь, черт возьми! — возопила Тереза. — И вам не стыдно это утверждать? Герр сенат-президент кончил жизнь самоубийством? Герр сенат-президент был христианином. И вы не смеете обливать его грязью! Что вы знаете о нем?

— Я знаю больше, чем вы думаете.

— Что вы там знаете? Вы знаете, какой это был человек? Какой это был благородный, справедливый и воспитанный человек? Что вы знаете? Всю жизнь он на вас сердился и огорчался из-за того, что вы вели беспорядочную жизнь со всеми этими художниками и приносили ему одно за другим одни только разочарования… Что вы знаете о моем герре сенат-президенте?

Глаза Терезы наполнились слезами. Ее голос, хриплый, лающий, прерывался от ярости.

Клаус сдерживался, замечая, как в нем растут негодование, годами копившаяся обида. Она не прошла вчера, не проходила и сегодня. Комок подступал к горлу. Ему хотелось выплеснуть всю досаду наружу, но он снова сдержался. Никаких сцен Терезе. Кто она такая — Тереза? Глупейшее созданье. К тому же — и это надо понимать — сейчас рушится все ее благополучие. Рушится внезапно, раз и навсегда.

— Идите спать, Тереза, — сказал он. — Вы возбуждены и расстроены. Идите спать — так будет лучше.

Тереза отступила к двери.

— Вы бессердечный человек, — она снова начала браниться, — вы бессердечный и очень плохой человек! Вы…

Голос прервался, она всхлипнула.

Клаус вышел. В висках у него стучало. Он поднялся по лестнице вверх, ступил в коридор. Стеклянная дверь. Комната для гостей. Ингрид Буш. Горит свет. Он постучался.

— Почему вы так выглядите? — спросила Ингрид. — Что произошло?

Клаус стоял, прислонившись к двери и стиснув ладонями лоб. Он был бледен и неподвижен. При свете настольной лампы, накрытой шелковым абажуром, он выглядел как мертвец.

— Вы все еще здесь, — промолвил он.

Ингрид еще не ложилась. Ее раскрытый чемодан стоял в углу. Она взяла из него вязаную белую безрукавку и надела поверх блузы. Пуловер с короткими рукавами висел на спинке стула.

— Что-нибудь случилось? — повторила Ингрид.

Клаус опустил руки и тряхнул головой. Он больше не выглядел таким расстроенным, как в первый момент.

— Леонгард, — сказал он. — Это был Леонгард. На какой-то момент он возник здесь снова. Вы хотите его отсюда спровадить, но это не так просто сделать. Не так просто. Он — упорный. Так легко его не убить.

Клаус тяжело опустился на один из двух стоящих в комнате стульев. Ингрид стояла возле. Он глядел на нее и пытался улыбнуться.