Котя, когда? - с упреком восклицает он. - У меня ни се­кунды свободного времени! Мне помастурбировать некогда!

Давай завтра.

И тут же отводит меня в сторону и говорит:

Леня, а что если мы поставим «Чайку»? Ты - Тригорин,Бурлака - Треплев. Танелюк отлично сыграет доктора. Котя, естественно, Аркадина, а Заречную сыграет...

Ну понятно.

Да, Карманцева. Играем трагикомично. «Гениальное рождается на стыке жанров»...

Он все такой же.

Главное он откладывает на завтра. А завтра спектакль. Нельенов нервничает, психует, кричит... Судорожно доделы­вает во время прогона то, что можно было сделать вчера... но не было времени.

А в фойе уже зритель...

- Ничего не готово, - сокрушается он. - Ладно, будь что бу­дет... Запускайте зрителя...

Он нервничает и расстраивается перед каждым спек­таклем. Даже если тот игрался сотню раз. Он всегда найдет причину для нервов и расстройства. Он не может без этого.

- На улице ливень, - ноет он. - Половина зрителей точно не придет. Да и пробки на дорогах. Начнут входить на сере­дине спектакля. АТанелюка опять не будет слышно. Карман­цева будет суетиться, Бурлака - пошлить и кривляться...

В эти минуты на Дуче жалко смотреть. Плечи сутулятся. На одутловатом лице мышцы расслабляются и щеки висят, как старушечьи сиськи. И он похож на старого голодного бульдога.

Но ливень и дорожные пробки не играют никакой роли. Зал наполняется публикой. Танелюка слышно. Карманцева играет как обычно. Бурлака кривляется в меру. Овации. Цве­ты. Актеры трижды выходят на поклоны. Вызывают Нелье-нова. И он выбегает на сцену помолодевший, высокий, под­тянутый... Его полные губы расплываются в неуверенной скромной улыбке...

- Я ж говорил, - заявляет он сразу после поклонов, - что все будет хорошо! Сами-то удовольствие получили?

Да, он такой же.

Как и раньше, он много и беспорядочно врет. Порой без всякой причины. В силу привычки. От безвозмездной любви к процессу сочинительства.

Николай Анатольевич лжет так часто, что если он уверя­ет будто сегодня целый день ожидается жаркая солнечная погода, то Котя берет с собой зонтик и плащ.

Нельенов патологический лжец. Нельенова сложно словить и проверить... Сто семь аргументов он вам приведет. Нельенову просто нельзя не поверить. Он сам себе верит, когда тебе врет.

Все его недостатки никуда не делись, они стали глубже. Но и достоинства его не исчезли.

Он прекрасный психолог и хорошо разбирается в обыкно­венных людях. А как иначе он мог бы управлять коллективом и манипулировать таким количеством людей?

Он - гениальный педагог. Мне даже кажется, что препо­давательская деятельность - его истинное призвание.

Он умен.

У него нет чувства юмора, но зато в совершенстве разви­то чувство смешного.

Как режиссер Нельенов способен экспериментировать и не боится творческого эпатажа. (Да и сам по себе он человек незаурядный: имея два высших образования, он упорно пи­шет с ошибками: «щеты», «примьера» и «рипитиция».)

Он почти не репетирует с нами. Основную работу мы де­лаем сами. Но сделать из полусырого материала готовый продукт он может блестяще.

В конце концов он умелый художественный руководи­тель. И под его руководством корабль под названием «Чер­ный карат» плывет. Постоянно тонет, но плывет.

Глава четвертая

 Режим дня

Каждый мой день расписан по часам. Не буквально, ко­нечно. А в общем. Из крепких объятий Морфея меня выхватывает телефон­ный будильник. В пять сорок пять.

Чтоб окончательно проснуться, шлепаю под душ.

А после - кофе. Пара сигарет.

В ожидании такси пишу пародию для ПэМээС. (Есть у нас такая рубрика на «Европе». Сия аббревиатура расшифровы­вается как: «популярно-масові співи». Пародию поем под зву­ки расстроенной гитары.)

К примеру, на песню «Одинокая гармонь»:

Снова замерло все до рассвета. Ночь тиха. На груди дремлет кот. Слышно лишь, за стеной у соседа, Кто-то девушке спать не дает.

Стонет бедная так безутешно. Прерывать ее стоны грешно. Потому что я понял, конечно, Что не плохо ей, а хорошо.

Мне бы тоже такую девчушку. Не давал бы я тоже ей спать. А пока я достану чекушку И под стоны начну выпивать.

Или вот на самую популярную песню Митяева:

Однажды в вытрезвитель меня забрали лично. Народу было много: со всех концов стеклись. Но я, не унывая, запел оптимистично: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Сосед недавно помер. Старик такой приличный. Пошел я на поминки. Все было зашибись. Но после третьей рюмки запел оптимистично: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

В шесть тридцать машина у подъезда. Еду на радио. А там соведущие - Лирчук и Владина. С ними я работаю с семи до десяти в образе шепелявого дяди Гриши.

Дядя Гриша - старик-алкоголик. Под маской этого персо­нажа я могу говорить в эфире что угодно. Дядя Гриша -хмельной глас народа. Бесцензурный рупор нашей эпохи. Яркий представитель низших слоев населения, и на все име­ет собственное мнение.

После радио, если нет съемок или репетиции, возвраща­юсь домой, чтобы поесть и в идеале вздремнуть.

Ну, а по вечерам, кроме вечера понедельника, у меня ли­бо спектакль, либо репетиция, либо халтура на корпоративе. Домой прихожу поздно. Часов в одиннадцать. Ужин на столе.

В полночь я отключаюсь.

И так день за днем.

Самое счастливое время для меня наступает в дни съе­мок. Сыграл свою сцену, взял записную книжку, уселся где-нибудь в уголочке - пишешь. Пишешь, пока меняют свет или снимается чужая сцена; пока не позовут на площадку в кадр. Отснялся и снова пишешь. И так по кругу целый день. Два любимейших дела попеременно. С удовольствием занимаясь одним, отдыхаешь от другого: чай-кофе-сигареты... В сере­дине дня привозят неплохой обед из трех блюд... Вечером от­возят на машине домой... Благодать.

Глава пятая

Начало пути

До трех с половиной лет я упорно молчал. Совсем. Я мог улыбнуться, рассмеяться, нахмуриться или заплакать, но при этом не делал ни малейшей попытки произнести хоть слово.

И вот однажды мать стала одевать меня на улицу, но я от­вел ее руку в сторону и довольно внятно произнес:

-Я сам.

Это не означает, что с самого детства я был чрезвычайно самостоятельным. Это вообще ничего не означает.

Одна моя знакомая тоже долго не говорила, а когда была с мамой на базаре, громко спросила у торговца арбузов:

- А почем картошка?

Зато читать и писать я начал очень рано. Задолго до шко­лы. Сестра научила. А уж в самой школе я принялся за сочи­нительство. Прекрасно помню свое первое художественное произведение в прозе. Эдакий вольный пересказ какого-то фильма о служебной милицейской собаке.

Тот маленький рассказ на две страницы я написал во втором классе. Тетрадь с этим рассказом и первыми стихами попала к учительнице. Она попросила дать ей тет­радь на некоторое время, обещала после «продленки» отдать.

На переменках я видел, как она листала мою тетрадь и за­читывала вслух отдельные места своим подругам. Они хохо­тали. Я недоумевал. Ведь рассказ был очень грустным: соба­ка в финале геройски погибала, сраженная бандитской пу­лей.

И над стихами, казалось мне, они смеяться не могли. Что смешного, думал я, в таких, например, строчках:

Я летал над морями,

над лесами и полями

И везде я видел мир, мир, мир!

Или вот еще стихотворение тех лет:

Татьяна Юрьевна сказала, что мы должны учиться. А мы сказали, хорошо, Что будем мы учиться. Ведь это больше надо нам и в жизни пригодится.

Учительский смех больно ранил неокрепшую душу ху­дожника.

Я не догадывался, что сильнее всего их смешит обилие орфографических ошибок. Слово «вообще» я, естественно, писал как слышал - «вапшче» - и допускал шесть ошибок. К тому же в письме я был крайне рассеян - я пропускал и путал буквы: