После поклонов подлетаю к нашему звукорежиссеру и в пароксизме раздражения спрашиваю интеллигентно:

- Ну и что это за хреновина была?

Абрам Каплер неуверенно оправдывается:

- Да вы так быстро третью сцену отыграли, я думал ус­пею. Я на секунду в туалет отлучился...

А у самого глаза укуренные.

До этого, - спрашиваю, скрипя зубами, - отлить не мог?

Дак времени не было... Спектакль тяжелый.

До спектакля?

Дак, прогон за пять минут до начала кончился. А мне еще надо было... у меня совсем времени не было.

Времени не было! - передразнил я Абрама. - АХриста рас­пинать у вас время было? Уйди, бля, с глаз долой, падла! Ты...

Словом не сдержался. Материл его так, что цветы в вазо­нах вяли.

И вот разъезжаемся по домам. В машине: Бурый, его но­вая девушка Бережок, Марина, Арест и я. Арест мне и гово­рит:

- Я считаю, что мы, работники Мельпомены, не имеем права человека оскорблять.

Текст изменен, но интонация шараповская. Я, предвкушая игру, включаю жегловщину:

Да ты что, Володя, белены объелся?

Ничего я не объелся! Я говорю о твоих антисемитских словах, сказанных Абраму.

Ах вот ты о чем. Это ты верно заметил, имеешь право.

Это ведь ты с нами вытаскивал из запоя актрису, мать пяте­рых детей, для которой вот такой вот Абрам не включил му­зыку на моноспектакле, это ведь ты ругался с такими, как он, во время прогона, это ведь ты учил тексты по ночам.

Арест натурально отыграл, будто уязвлен: зарделся, на скулах загуляли желваки...

Я, - говорит, - между прочим, в это время не в театраль­ном буфете подъедался! Я четыре года на курсе Рушковского... И репетировал я, и выступал не меньше твоего! Если та­ кого божьего дара импровизировать у меня напрочь нет, то что такое честь актера, я хорошо знаю. В институте этому быстро учились!

Что ж я по-твоему честь актера замарал? Чем? Давай вер­немся, еще не поздно, и скажем, что Абрам не виноват. А по­том извинимся все вместе, вернее я один извинюсь перед ми­лейшим парнем Абрамом Каплером! Неправильно я его оскорбил. .. Но для кого я это сделал? Для себя, для брата, для свата?

Да погоди ты, Глеб...

Нет, это ты подожди! Если Абрам звукорежиссер, он дол­жен во время спектакля сидеть за пультом, и зрителей не бес­покоит, каким способом я его туда усажу. Звуковик должен сидеть за пультом, я сказал!

Вот такой диалог. И никакого антисемитизма.

Глава двадцать восьмая

 Скитания блудного мужа

(окончание)

К общежитию мы подъехали, когда уже на часах было двадцать три десять. (Пришлось отклониться от нашего пути для заправки.)

Я вышел из машины, шагнул к парадным дверям. Они были заперты. Глянул через заплеванное стекло вовнутрь. По ту сторону в лучах ослепительного света восседала знакомая грозная старушка, как всегда в состоянии администра­тивного восторга и боевой готовности. С ней не договоришь­ся. Ни за какие деньги не пропустит, ради подтверждения собственной значимости. Сжалиться может - бывали слу­чаи, - но вот как раз унижаться перед ней не хотелось.

- Мамаша! - крикнул я ей. - Дай жизни ход! Не будь пло­тиной!

Мамаша погрозила кулаком.

Я отступил. Запрокинул голову, глянул вверх.

Когда-то я лазил к Катьке на четвертый этаж по водо­сточной трубе. «Были и мы рысаками». Теперь в тридцать два года нет уж той прыти.

Ну и куда теперь? - спросил Бурый, протирая очки.

К цыганам.

Каким еще в жопу цыганам?

- Шучу. Давай к Соловановым. Федя с Алиной хорошие люди, они даже на свадьбу меня пригласили.

По пути я в ночном супермаркете купил бутылку коньяка и конфеты.

- И меня возьмите! - кричала подвыпившая продавщица, с юношескими усиками, и звонко хохотала.

Соловановых дома не оказалось. Или спали бессовестным крепким сном молодоженов. На двери кто-то мелом написал: «Сам ты урод». Вероятно, Федя имел нешуточный конфликт с неким несимпатичным соседом.

Позвонил Солованову на мобильный. Глухо.

Мы всю ночь будем мотаться по городу? - спросил недо­вольно Бурый, грозно сверкнув линзами очков.

Цыц! - прикрикнул я шутливо. - Будешь плохо себя вести - вычеркну тебя из истории!

У тебя мания величия.

Это у вас мания моего величия. Вези меня... вези меня к Аленке, мой грустный товарищ.

А вдруг у нее Кирилл?

Тогда у нее будет выбор. Женщинам надо давать выбор.

И мы рванули. В дороге я пил коньяк, а Бурый закусывал конфетами.

Ах, какие у Алены черные глаза И густые черные ресницы...

Когда «пежо» остановилось у ее подъезда и Бурый выклю­чил мотор, я не стал выходить. Я сидел без движений, уста­вившись в сумрак за окном. Молчал. И Бурый молчал.

В двух шагах, за стеклом плавно покачивались длинные ветви плакучей ивы. Тишину разрывал младенческий плач влюбленных котов. Я опустил боковое стекло и, отломив кон­чик сигареты, закурил.

Кир ее замуж зовет, - сказал Бурый.

У Кира хороший вкус, - равнодушно ответил я.

Кир ее любит.

Ну, правильно.

А ты? - спросил он.

Я ответил очень медленно и тихо, словно вслушиваясь в каждую букву произносимых слов:

- А я... а я... никого не люблю...

Бурый многозначительно вздохнул за меня.

У тебя с ней был роман?

Роман? Да нет... так, пару зарисовок к рассказу...

Ты шутишь?

Бурый, когда я шучу - смешно.

Докурив, я щелчком отправил горящий окурок, дугой, в темноту.

От выпитого стало жарко. И жалко стало себя. До кома в горле.

Жалость - отвратительное чувство, жалость к себе - еще и унизительна.

- Отвези-ка ты меня в гостиницу, дружище.

Он повернул ключ. Машина зарычала, коты затихли...

Отчего у тебя музыки нет? Едем как в танке!

Я могу спеть.

Представляю себе.

Он заорал:

«Пахнет наволочка свежей! Где-то капает вода-а-а. Пла-ащ в углу висит...» Я замахал руками:

Нет, Бурый, только не это! У меня слабая нервная систе­ма, я спрыгну на ходу!

«Просто в доме не наточены ножи-и!»

Он и рулить принялся в неуловимый такт своего воя, ко­торый у него песней зовется.

Автомобиль катил по дороге зигзагами. Я смеялся так, что у меня выпала пломба.

Глава двадцать девятая

По дороге в театр

Сегодня в театре собрание. Посвященное закрытию сезо­на. Лето.

Звоню Бурому. (Когда Бурый на основной работе и вокруг него люди, он отвечает на мобильные звонки словами: «Да, мама». Это позволяет ему отвечать на вызов даже во время важнейших совещаний. Все понимают, мама - это святое.

Любящий сын вызывает симпатию. И насмешки.

Но Бурый считает, что: «Пусть начальство будет прини­мать меня за маминого сыночка, чем за разгильдяя».)

Да, мама.

Сынок, - говорю, - что с машиной?

Чинят.

Ты лаконичен. Встретимся на собрании, сына.

Нырнув в нутро метро, трясусь в вагоне восемь станций.

Читаю новую книгу. Злюсь на себя за то, что вновь купил неиз­вестного автора. По выходу из метро швыряю книгу в первую попавшуюся урну. Очередное дерьмо в твердом переплете.

Раньше я все свои книги кому-нибудь дарил. Чаще всего Седому. Куплю книгу, прочту и отдаю Жене. За десять лет он собрал довольно дорогую внушительную библиотеку.

Однажды он мне на день рождения подарил «Письма Пушкина», которые я презентовал ему полгода назад.

- Отличный подарок! - поблагодарил я.

- Тебе, правда, нравится?

- Конечно! Тем паче я его сам выбирал...

И вот шагаю в театр. Встречаю бывшего студийца. Как его зовут - вылетело из головы.

- Привет, Леня.

- Привет, - говорю.

Как дела?

Нормально. Дай сигарету.

Я не курю, - радуется он.

Ты ж курил.

Я бросил.

И у тебя появились веснушки, - замечаю я.

От того, что я бросил курить?

Нет, из-за солнца.