Зачем же ты, думаю, интересовалась, сколько мне нуж­но?

Должно быть, она о том же подумала.

- Я, - говорит, - решила тебе гривен двадцать... Так я бы у соседей спросила.

Не дала. Времени потраченного жаль. По дороге к выходу заглядываю к Костику.

- Выздоравливай, рыбак!

Он виновато улыбается в ответ. Гад какой! Явно знал за­ранее. А еще говорят, деньги дружбе не помеха.

Наговаривают на деньги. Они, дескать, и человека пор­тят. И могут разрушить самую крепкую дружбу, самую силь­ную любовь...

Чушь! И крепкую дружбу и сильную любовь разрушат скорее не деньги, а их отсутствие. Оно же скорее испортит и человека.Дождя нет. А хорошо бы. Душно что-то.

Права тетя Марина. Я лентяй. Работать я не желаю.

Физический труд меня убивает. А умственным трудом я заниматься не могу. Образования не имею соответственно­го. Учиться надо было. Ленился.

После армии я женился. Жил на иждивении жены. Она была продавщицей в мясном отделе. А я тренькал на гитаре, сочинял песни и строил планы о создании группы. Потом я встретил Олю. Я ушел к ней без гитары, так как думал, что гордый, а гитара была куплена на деньги жены.

Оля тоже нигде не работала, но мы ни в чем не нуждались благодаря ее богатым родителям и Олиному таланту притя­гивать к себе деньги просто ниоткуда. Ее состоятельные при­ятели давали ей в долг и запрещали даже упоминать об отда­че. Я стал ревновать. Нас приглашали в гости, в рестораны, на пикники... Я не шел, оставался дома один и отдавался приступам ревности.

Долго так тянуться не могло. Мы расстались, продолжая друг друга любить.

Официально мы до сих пор состоим в браке.Много странностей в жизни.

Странно, например, что порой мы хотим одного, а делаем нечто совсем другое. Может, мы не знаем на самом деле, чего хотим, лишь думаем, что знаем.

Аида, Никита! Гляди, как набухли темно-серые тучи! Сей­час как разродятся ливнем! Это, видать, одно из тех мест.

Лишь вбежав в подъезд дома, где проживала Анжела Ни­колаевна, я вдруг вспомнил, что она умерла. Мне сообщил об этом Костя, когда я был пьян и не хотел верить, и поэтому скоро забыл.

Нет, точно, ее больше нет.

И снова стало жаль зря потраченного времени.

Сколько сейчас? Без двадцати два. До назначенного часа -уйма времени.

Пережду, пока сей поток не иссякнет, и рвану дальше.

Надо же, забыл, что умерла. Включил ее, уже давно мерт­вую, в список, настолько был в ней уверен. Она бы дала, будь она жива. Пусть не всю сумму, половину, треть, четверть... Сколько б могла...

Она же, помню, меня спросила, год-полтора назад, встре­тив случайно на улице: на что ты, мол, живешь, не работая. Обычно я отвечаю так: «Да разве это жизнь?» А перед ней ос­троумничать не стал, ответил честно:

«Да так, не на что».

«Как это?» - удивилась она.«Не знаю», - сказал я, пожав плечами.

Косой от ветра ливень потихоньку утихает.

Воротник плаща не желает стоять, высокий и мягкий, уп­рямо загибается вниз. Ладно, буду рукой придерживать. Не люблю я дождь, слякоть... В дождь хорошо спать или зани­маться любовью.

Парадокс - дождь не люблю, но он у меня почти в каждой второй песне присутствует. В песнях я не сплю во время дож­дя, любовью не занимаюсь, обычно мокну под ним, до по­следней нитки... И плаща на мне нет.

Племянника зовут Никита. В мою честь. Ему десять лет. Вопросы задает самые неожиданные. Недавно спросил меня, серьезно глядя в глаза:

«Ты когда умрешь?»

Я растерянно улыбнулся:

«Точно сказать не могу».«Ты подумай», - настаивал он.«Ну лет двадцать еще поживу. Хотелось бы».

Никита кивнул и заявил:

«А я умру в сто лет».

«Мне бы твою уверенность, - говорю. - И твой оптимизм».

Прихожу как раз к обеду.

Пригласит - не откажусь. Сестренка готовить умеет. При­глашает. Не отказываюсь.

Жую. Поглядываю на Анжелу. На Никиту. Он похож на своего отца. Большая голова, высокий лоб, нос мясистый... Анжелка красавица. Худая, правда. Но мужу ее это нравится. А даже если б и не нравилось - тут уже ничего не поделаешь -порода такая, не поправимая. В том смысле, что не попра­вится ей, что ни делай. И я такой.

Что нового? - интересуется Анжела.

Все по-старому, - отвечаю.

Сейчас она, улыбнувшись, спросит: «Не женился еще? В третий раз». Улыбается.

Не женился еще?

В третий раз, - говорю. - Нет, пока.

Малой доедает.

- Иди в комнату, - просит Анжела. - Мы с дядей покурим.

Никита облизывает напоследок тарелку, осуждающе смо­трит на мою, не облизанную, и уходит, бросив на прощание:

- Курить - здоровью вредить.

Не умничай! - весело кричит ему вдогонку мама.

Мы закуриваем.

Ты по делу?

Да вот, - начинаю я лгать, от всей души надеясь, что некраснея, - на права хочу сдать.

Это дело, - соглашается она, и я чувствую, что она мне не верит.

Не хватает, - продолжаю я, - сто баксов.

Хорошо, - говорит она, - завтра Рома должен вернуться из рейса, я у него возьму.

Завтра?

Завтра. Вечером.

Ну что ты ей скажешь, кроме слов благодарности. А главное, теперь обязательно придется сдавать на права. Я ее дол­го обманывать не смогу. Потому что она совмещает в своем лице и сестру, и друга, и мать. Кого-то одного я бы мог обма­нывать, но всех троих сразу...

А отчим мне даже дверь, собака, не открыл. Так через дверь мы с ним и общались.

- Чего тебе надо?

А может, мне ничего не надо. Может, я тебя навестить пришел.

Спасибо, обойдусь.

Он меня боится. Я после смерти матери убить его грозил­ся. По младости лет, я считал его виновным. С ним она пить начала. Но ведь не насильно ж он ее пить заставлял. А потом он лечиться лег, а она умерла.

Как здоровье?

Жив пока, как видишь.

Да не вижу я, - говорю. - Слышу только. Может, откроешь?

Не-е, не открою. Здоровее буду.

Да я не сержусь на тебя больше.

Зачем тогда пришел?

Поговорить.

Говори.

М-да... Как дела?

Ничего.

Ничего хорошего или ничего плохого?

Совсем ничего... Все? Поговорил?

Я... это... у тебя... Мне деньги нужны.

А кому они не нужны? Мне тоже нужны.

Понятно. Ладно, всего хорошего... папа.

Счастливо, сынок.

Все-таки он меня кормил, поил, одевал, воспитывал. Не бил никогда. Надо будет заглянуть к нему пару раз. С бутылкой.

Вика - молодец - прямо на пороге меня допросила:

Случилось что?

Да так...

Может, деньги нужны?

Нужны.

Сколько?

Сто долларов.

Когда?

До восьми часов.

А отдашь когда?

Когда будут.

Значит, никогда. Ладно, я дам. Проходи.

Я разуваюсь, прохожу. По ковру пушистому, на другой ко­вер, еще пушистей.

- Кушать будешь? Хотя что ж я спрашиваю! Иди, мой

руки.

Даже в ванной маленький, круглый коврик.

Потом я ем, а она суетится вокруг - подсыпает, подлива­ет, подрезает... Потом мы возвращаемся в комнату, и я, ожи­дая сопротивления, лезу к ней... Но она не сопротивляется, и мне приходится идти до конца. А за окном, кстати, дождь. Потом она вспоминает, что скоро придет муж.

В прихожей, целуясь. Вика сует мне в карман плаща сто­долларовую купюру и почти выталкивает за порог.

Чувствую я себя скверно. Хотя, казалось бы, чем я, собст­венно, недоволен. Накормили, обогрели да еще денег дали.

Плюй, Никита, на гордость. Да и нет ее у тебя, ты только хотел бы, чтоб она у тебя была.

Ты, Никита, не имеешь права на гордость. Ты тунеядец и лентяй.Ровно в восемь она пришла. Какая же она все-таки красивая у меня. Я смотрю на жену и вижу себя, совсем крошечного, в ее карих глазах.

Здравствуй, любимая.

Здравствуй, - обнажает она ровный ряд белоснежных