176

С другой стороны, не относились ли более ранние библейские книги к доханаанским и, следовательно, довольно древним еврейским преданиям? Знакомство с ханаанскими текстами, возможно, обнаружило бы заимствования, по крайней мере столь же обширные, как заимствования древних евреев из египетской и месопотамской литературы. Ни одно из этих ожиданий ученых не было обмануто, даже несмотря на то, что в горячке открытия было, по-видимому, провозглашено значительное число сенсационных параллелей и взаимосвязей, которые не удалось потом подтвердить. Эти чрезмерно претенциозные заявления напоминали первую реакцию, вызванную свитками Мертвого моря. Рене Дюссо в своем резюме угаритских находок попытался идентифицировать Фарру, отца Авраама, и возвести раннюю историю израильтян к ханаанским преданиям. Утверждали также, что большая часть угаритских мифов возникла на крайнем юге Палестины, милях в четырехстах от Рас-Шамры, в Негеве. Это также не может быть доказано. Несмотря на такие преувеличения, основанные на неправильном чтении трудных текстов, ханаанские мифологические и религиозные тексты принесли много ценных сведений.

Ханаанские ритуалы и мифы были известны только со слов авторов Ветхого Завета, которые заявляли, что презирают это «идолопоклонство», хотя, однако, давно уже высказывалось предположение, что древние евреи обязаны им больше, чем хотели бы в этом признаться. Теперь, наконец, ханаанеян можно было выслушать непосредственно. То, что они могли сказать, имело существенное значение не только для ученых, изучающих Библию и сравнительную историю религий. Перед людьми предстала впечатляющая мифология, которая вполне могла сравниться с мифологией греков. В некоторых

177

легендах звучали эпические нотки, напоминающие эпос о Гильгамеше и «Илиаду». Более того, их тематика, система образов и выбор слов пролили свет на неясности в древнееврейской и гомеровской литературе. Мифологические тексты ханаанеян помогли объяснить развитие европейской трагедии и комедии из ритуалов — в виде драматического действа, — прославляющих смерть и воскресение бога растительности.

Если судить по безупречной форме, в которой эта давно утерянная литература была написана где-то в первой половине XIV в. до н. э., ее истоки были намного более древними. С точки зрения лингвистики близкое родство языка этой литературы с древнееврейским обещало существенно продвинуть вперед наше знание библейского словаря и прояснить древнееврейские слова, которые были неправильно поняты или имели сомнительное значение. Некоторые отрывки из Ветхого Завета, точный смысл которых ускользал от ученых, оказались дословными заимствованиями у ханаанеян. Это же относилось к метафорам, эпитетам и мифологическим намекам, смысл которых до сих пор был туманным и теперь получил разъяснение с помощью ханаанских соответствий. В случае искажений и замен, сделанных современными критиками и переводчиками Библии, угаритское словоупотребление часто могло быть использовано для контроля. Во многих случаях, когда ученые предложили остроумные изменения в словах и значениях, угаритские источники указали, что традиционный текст был ближе к оригиналу.

Более старое, политеистическое ханаанское учение и монотеистическое, «боговдохновенное» древнееврейское Писание тесно связаны и в то же время в значительной степени противоположны: ханаанская литература оказала существенное влияние на иудаизм и одновременно

178

вызвала ожесточенный антагонизм с его стороны. Древнееврейская религия, какой бы уникальной по духу она ни была, созрела, по крайней мере до некоторой степени, в ханаанском окружении и не может быть до конца понята в отрыве от него. Более того, сам Ветхий Завет достаточно свидетельствует о том, что суровые нормы, установленные его учителями, редко соблюдались большинством израильтян (многие из которых были покоренными прозелитами), в то время как местные, ханаанские культы находили в их душе живой отклик. Библия полна примеров того, как массы израильтян, а иногда даже их цари принимали ханаанское идолопоклонство в качестве неофициальной магии, существовавшей бок о бок с их национальным культом Яхве. Более того, ханаанская религия могла содержать зачатки монотеизма.

Из угаритских текстов отчетливо видно, что ханаанская религия середины II тысячелетия до н. э. была откровенно натуралистической. Целью ее было объяснить и контролировать великие силы природы: жизнь — смерть — воскресение, дождь и прежде всего — плодородие. В духе первобытных религий природные явления олицетворялись антропоморфными божествами, и, как и во всех культурах сравнимого уровня, от Китая до древней Европы и Мексики, в изображениях богов и обрядах господствовала откровенная эротика. Каковы бы ни были эстетические достоинства угаритской мифологии, а они были значительны, угаритская религиозная поэзия первоначально мыслилась не как искусство, но как ритуал для того, чтобы умилостивить богов и обеспечить нормальное течение плодородного цикла (годичного или семилетнего). Религия была в основном функциональной, и человеку отводилось известное место и доля ответственности в общем порядке вещей. Смертный состоял в задушевном общении с природой и

179

отнюдь не был в ней пассивным чужаком. Ритуалы людей были эффективным средством, помогавшим богам одерживать победы в их битвах. В этом свете мы и должны рассматривать такие религиозные обычаи, как храмовая проституция обоих полов, скотоложество и приношение в жертву детей, бывшие частью многочисленных обрядов в честь плодородия, которые древние евреи находили столь отвратительными, хотя они и сохранили некоторые пережитки их, как, например, «прохождение через огонь», эвфемизм человеческого жертвоприношения, а также почитание изображений и даже в определенной форме храмовую проституцию.

Вера ханаанеян, возможно, вообще не имела этического измерения. В самом деле, боги многочисленного ханаанского пантеона, подобно богам Олимпа (между ними есть и «семейное» сходство), вели себя так же скандально, похотливо, завистливо и даже кровожадно, как и некоторые из их двойников среди людей. Как у Гомера, коварство считалось одной из самых замечательных черт характера. «Девственная» богиня Анат, ханаанская Диана, была кровожадной садисткой и наилучшим образом проявила свое неистовство, защищая своего возлюбленного Баала, молодого выскочку, который был готов занять место верховного бога, даже несмотря на то, что это угрожало ее отцу, ханаанскому сверхбогу, кроткому Элу, который, по-видимому, страдал старческим слабоумием:

И дева Анат объявила:

«Бык, мой отец, согласится,

Ибо я швырну его, как овцу, на землю,

Пропитаю кровью его седые волосы,

Запекшейся кровью — его бороду,

Если не даст он Баалу дом, как у богов,

Двор, как у сынов Ашеры»[23].

180

Притязания Баала на собственный дом были, как сказал Сайрус Гордон, мифологическим прецедентом строительства храма Яхве в Иерусалиме. «Оба сообщения органически связаны идентичностью мотивов и установок. В обоих случаях претензии бога возрастают до того, что он более не мыслит для себя достойного существования без собственного дома... Времена изменились: пришел Израиль, а раз Израиль высоко поднял голову среди прочих народов, то и культовые требования к богу Израиля соответственно поднялись... Библейские и уга-ритские указания о строительных материалах (ливанский кедр, покрытый металлом) также связывают мифический и исторический дома соответственно Баала и Яхве». Существует много таких любопытных параллелей между угаритскими и древнееврейскими текстами, начиная с самих имен ханаанских богов: Баал и гораздо чаще Эл, или Элохим, выступают синонимами древнееврейского Яхве, который также разделял многие божественные атрибуты со своими языческими тезками. Некоторые ученые нашли даже упоминание о самом Яхве (в форме YW) как об одном из ханаанских божеств.