Зато Полина, поправлявшая у зеркала новое синее платье и уже успевшая опытным взглядом окинуть комнату, нашла, что у Воложских ничего не изменилось, ничего не прибавилось. Последний раз она была здесь года два назад — и все то же, разве только книг стало больше. Нет, они с Федором живут лучше, и пожелай она — так бы обставила квартиру, что все бы ахнули!
Воложская в старомодном черном платье с белой пышной отделкой, подчеркивающей ее сухую плоскую фигуру, ставила на стол все новые и новые тарелки, на ходу развлекая гостей. Ее большеносое лицо было ласковым и озабоченным, коротко остриженные седые волосы развевались, пенсне то и дело срывалось и смешно побалтывалось на блестящей цепочке.
— Мария Михайловна, давайте помогу.
— Что вы, девочка, что вы! Вы и так у меня редкая гостья. Садитесь, отдыхайте, смотрите журналы. Вот там свежий «Огонек».
Поля раскрыла журнал и вздохнула. У Воложских ей всегда было скучно. А в торге сегодня вечер, баянистов пригласили, пляшут. Надо бы, конечно, сходить, но Федор пообещал прийти сюда. А ее на вечер звали! Вчера, когда она подписывала у Полякова фактуру, он, понизив голос, чтобы не услышали за фанерной перегородкой, спросил:
— На вечер придешь?
Полина сказала, что не придет, и объяснила, почему. Поляков сказал еще тише:
— А все-таки ты от меня не уйдешь, царевна-недотрога!
И повел подбритыми бровями.
Конечно, все это глупости. Но побыть на вечере хотелось бы. Вот и платье новое сшила — даже не заметили!
Воложский гремел шахматами, рассказывая Федору о школе.
— Мы ведь только-только оттуда. Поздравили своих мальчишек и девчонок и сбежали. Отпустили нас, стариков, дескать, куда им до утра! А того и не знают, что старики к гостям сбежали! Ну, на реванш не надеешься?
— Мужчины, вы же Полю забыли! — упрекнула, пробегая, Мария Михайловна. — Костя!
— Ох, и правда! — спохватился Воложский. — Поленька, простите невеж. Вот!
Он смешал на доске шахматы, проворно сбросил пиджак.
— Сейчас я вас позабавлю!
Константин Владимирович подвернул рукава сорочки и жестом заправского фокусника положил на левую ладонь две монетки.
— Внимание! У меня в руке две монеты по пятнадцати копеек. Прошу убедиться, — Воложский подкинул звякнувшие монетки. — Теперь небольшая манипуляция, корни которой уходят в древнейшие времена черной магии.
Посмеиваясь, Константин Владимирович прикрыл монетки другой рукой, несколько раз, словно намыливая, потер ладонь о ладонь, для чего-то дунул в щелочку и широким театральным жестом развел руки в сторону. Монетки исчезли.
— Нет! — торжествующе оглядел он своих зрителей. — Вы, может быть, думаете, что они у меня в рукавах или между пальцами, — пожалуйста. — Константин Владимирович старательно потряс руками. — Убедились? Теперь силой духа я заставлю их вернуться на место. Прошу!
Воложский повторил все, что он только что проделал, — потер, подул, — на ладони, поблескивая, лежали монетки.
Корнеев, догадываясь о механике фокуса, улыбался, заинтересованная Полина смотрела на Константина Владимировича с возросшим уважением.
— Почти сорок лет живем вместе, — пожаловалась Мария Михайловна, — но так и не могу узнать, как он это делает.
Надевая пиджак, Константин Владимирович хитро подмигнул:
— Манюнь, я тебе говорил: боюсь, что как только открою тайну — ты перестанешь меня любить!
И, качнувшись, поцеловал жену в щеку. Пенсне у Марии Михайловны слетело, близорукие глаза засияли смущенно и счастливо.
Когда сели за стол, Полина, испытывая чувство превосходства, подумала: разве бы она такой накрыла стол! Простая селедка, капуста, студень, тушеная картошка и два графинчика. Хорошо еще, что принесли вино и колбасу!
После двенадцати, когда выпито было и за старый год и за новый, 1947-й, за встречи и за обязательное в тостах счастье, Константин Владимирович, сбросивший, кажется, с плеч лет сорок, торжественно объявил первый вальс.
Старенький патефон трудился безотказно. Воложский и Корнеев менялись дамами, независимо от смеха, шуток, разговора, независимо от того, что выражали их лица, в каждом из танцующих вальс будил свои, несхожие, мысли и чувства.
Возбужденной, раскрасневшейся Поле, сияющей глазами то мужу, то Воложскому, то, по инерции, Марии Михайловне, вспоминалось, как она познакомилась с Федором, как он сбегал с педсовета, чтобы встретиться с ней, какой он был веселый и здоровый. И где-то сквозь эту грустинку пробивалась мысль о том, что она-то еще молода и красива…
Легко, против обыкновения, было сегодня на душе у Федора Андреевича. Старинная мелодия грустила, а он, оживленный, чуточку захмелевший, бойко кружился, лихо покачивал головой. Встречаясь взглядом с блестящими глазами Поли, Федор Андреевич понимал: как ни трудно досталась война, ему все-таки повезло больше, чем многим его фронтовым друзьям, которые так и не вернулись. И особенно верилось — ведь может, должен же он когда-нибудь выздороветь!..
Чуточку старомодно танцевали Воложские. Константин Владимирович ласково кивал жене, и она в ответ понимающе и задумчиво улыбалась, и виделось им примерно одно и то же: маленький уездный городок на Волге, тенистый парк с гирляндами разноцветных китайских фонариков, медные трубы полкового оркестра и, наконец, они сами — молодые, застенчивые, полные радужных надежд. Он, в новеньком мундире учителя гимназии, и она, худенькая учительница в узком форменном платье, длиннокосая, что греха таить — не очень красивая, но с золотым сердцем, о подлинных богатствах которого знал только он, Константин Владимирович Воложский. Далекое это видение, подступив к самым глазам, тут же ускользало, тускнело, и тогда обоим думалось о том, что все это невозвратимо, и хотя они всегда были счастливы и жалеть им не о чем, — жизнь, в сущности, прожита…
— Антракт! — объявила Мария Михайловна, сняв пластинку. Она убежала готовить чай. Поля вышла вслед за нею.
Корнеев закурил, протянул папиросу Константину Владимировичу. Курил Воложский очень редко, один-два раза в год — сегодня был такой редкий день.
— Так-то, брат, — Воложский сосредоточенно пососал папиросу, как-то неумело, по-женски держа ее в вытянутых пальцах. — Новый год, новое счастье… А я себе, по-стариковски, знаешь, чего хочу? Чтоб не хуже он был, этот новый, чем старый. Не понимаешь? Бегал, работал, особо не болел.
Федор Андреевич хотел возразить, но, уже нащупав блокнот, оставил руку в кармане. Задержав взгляд на задумчивом лице своего пожилого друга, он невольно вспомнил погрустневшие глаза старушки Казанской и вдруг впервые отчетливо понял, что, одолев какой-то жизненный перевал, человек, очевидно, вместе с усталостью начинает чувствовать некоторую робость, устоявшееся настоящее кажется ему надежнее, чем неумолимо сокращающееся с каждым днем будущее.
Собирая на кухне чайную посуду, Воложская в это время спрашивала:
— Что, Поленька, по школе не скучаете?
— По школе? — поправляя прическу, удивилась Полина. — Что вы! Разве на такой работе теперь проживешь?
— Но мы-то живем, — улыбнулась Мария Михайловна.
— Вы — другое дело, вы — педагоги. Да ведь, Мария Михайловна, — откровенно и доверительно заговорила Полина, — а разве так легко жить? Я вот прямо скажу: поглядела я на вас — у вас тряпки лишней нет, вы это платье сколько носите? Сколько я вас помню. А работаете всю жизнь!
— Я работаю не для тряпок.
— Все мы так говорим, — усмехнулась Полина и, увидев, как у старушки некрасиво покривились губы, испугалась: — Мария Михайловна, что вы? Я не думала вас обидеть!
Когда женщины вошли в комнату, Константин Владимирович сразу же заметил, что между ними что-то произошло. Повлажневшие глаза жены смотрели сквозь стекляшки пенсне обиженно и беспомощно, лицо у Поли было смущенным.
Домой Корнеевы вернулись в четвертом часу утра.
Разбирая постель, Полина засмеялась. Федор Андреевич, расшнуровывавший ботинок, недоуменно оглянулся.
— Вспомнила, как твой Воложский про фокус сказал, — снимая с полной ноги тонкую паутинку чулок, объяснила Полина. — Боюсь, говорит, разлюбишь. Господи, и как он только с ней всю жизнь прожил — ни кожи, ни рожи!