Он взял Полю под руку, она, словно невзначай, отстранилась.

— Осторожно! — тут же воскликнул он.

Поднимая брызги, прошла машина. Поляков потянул Полю в сторону, крепко зажав ее локоть, да так и не отпустил. Поля снова попыталась высвободить руку — Поляков, беспечно рассказывая о Москве, прижал локоть крепче.

Поля свернула в сторону — по этой улице ни она, ни Федор обычно не ходили, вряд ли здесь могли встретиться и знакомые. Да ничего в этом плохого нет, немного пройдет, поговорит с человеком — и все.

На перекрестке ручей растекся, синий снег предательски набух. Прежде чем Поля успела оглядеться, Поляков подхватил ее под мышки, стиснув грудь, и рывком перенес на мостовую. На какую-то секунду Полину обдало запахом табака, одеколона, теплом сильного тела. Хорошо еще, что было темно, — лицо ее горело.

— Закурю! — хрипловато сказал Поляков, ломая одну спичку за другой.

Несколько минут шли молча.

— Ну, как работаешь? — спокойно и просто спросил Поляков. — Накопила немножко?

Поля вздрогнула, мысли заметались.

— Ну, уж и перетрусила! — тихонько засмеялся Поляков. — Я ведь с тобой не как начальник говорю, а как друг. Человек я такой — всем жить даю. Разве мы малое дело делаем? Ого! Народ кормим. И греха тут нет, когда сами кормимся. А как же иначе!.. Хищение, растрата — тут я жесткий, в бараний рог согну! А легонько прикопить, никому вреда не делая, — пожалуйста. Копи, экономь, возможности нечего терять. Только с головой все надо, понятно? Да мужа в свои дела не мешай — незачем!

Поля ошеломленно молчала. Покосившись по сторонам — они проходили переулком, — Поляков притянул Полину к себе, жарко дохнул в лицо.

— Да ты не бойся меня, слышишь! По-плохому не хочу, а руки пока связаны. Понятно?

И не ожидая, пока Поля что-нибудь скажет, легонько оттолкнул ее.

— Ну, прощай, царевна!..

Сразу почувствовав усталость, Поля медленно дошла до дома, тяжело опустилась на лавочку.

Туман опускался все ниже; ручейки, вдоволь наговорившись за день, утихали, и только бессонные льдинки продолжали переговариваться ломкими стеклянными голосами.

Полине захотелось отдохнуть, ни о чем не думать, но мысли не давали покоя, ставили прямые, требовательные вопросы.

«Что же все это — сон или правда? Насмешка или всерьез?.. И какое он имеет право так говорить, не спрашивая ее?! А жена у него некрасивая, разве ему такую жену надо?..»

Скрипнула дверь, выронив на секунду полоску света; приветливый голос Насти окликнул:

— Ты, Поля?

Полина подвинулась. Настя присела рядом, глубоко вздохнула:

— Хорошо как — весна!

Полина продолжала молчать, с трудом удерживая желание рассказать обо всем Насте и понимая, что делать этого не следует.

— Ты что сегодня какая? — удивилась Настя. — Слушай, Поля! Давно я хотела тебя спросить: за что ты на меня сердишься?

— Ничего я не сержусь, — поморщилась Поля.

— Вижу ведь я — зря ты говоришь. Как ушла в этот самый буфет, — словно подменили тебя, лучше ты раньше была!

— Все мы раньше лучше были… Трудно мне, Настя, с Федором! — тоскливо вырвалось у Поли.

Настя круто повернулась, вблизи смутно блеснули ее глаза:

— Что ты, Поля! Вернулся с войны, живой — да что тебе еще надо? А не говорит — так это пока, пройдет, верь слову!..

— Пройдет! — горько усмехнулась Полина. — А кто тебе сказал, что пройдет? Сколько месяцев в молчанку играем — ты не знаешь, что это такое. Со стороны все просто, а помучилась бы, как я!

— Что ты говоришь! — поразилась Настя. — Ну, даже не пройдет, так что — разве он от этого хуже стал? Ему-то потяжелее твоего. Неладно ты думаешь! Да если бы мой Леша… — голос Насти задрожал, — какой угодно пришел, только пришел бы — рада бы была, вот как рада!

Полина уже раскаивалась, что не сдержалась и начала этот разговор — все равно ничего путного из него и не могло получиться, — и теперь досадовала на себя и на Настю.

— Не поймем мы друг друга, ты всегда была другая, а сейчас и вовсе, — Полина не удержала раздражения: — пришибленная!

Настя слабо ахнула.

— Ну, спасибо, подружка! — тяжелая холодная обида медленно овладевала Настей. — Только ошиблась ты! Не пришибленная я, крепкая, покрепче тебя буду! И никогда не стану, как ты, человеку на язык да на зубы смотреть — не лошадь он!..

Белый Настин платок помаячил в темноте и исчез.

Полина медленно поднялась на крыльцо, держась за влажные перила, вошла в коридор. Из-за дверей донесся громкий голос Воложского:

— А если атомная бомба есть и у нас, то ничего они не посмеют! Это самая лучшая узда, согласен?.. Вот видишь!.. Я вот всю жизнь физикой интересуюсь и вот что тебе скажу: сволочнейшая эта атомная штуковина! Начать легко, а концы не соберешь!..

«Со стороны послушаешь — можно подумать, что оба разговаривают, только один громко, а другой неслышно, вроде осипший!»

Воложский сидел за столом, размахивая газетой. Федор ходил из угла в угол, возбужденный, с расстегнутым воротом, в комнате висел густой табачный дым.

Увидев Полину, Воложский отложил газету, поднялся.

— Засиделись мы, Федор. Пойду.

Старик избегает ее, отметила про себя Полина. Стоит ей прийти — он уходит. С чего бы это? А, не все ли равно — скатертью дорожка!

Проводив Воложского, Федор Андреевич открыл форточку, виновато развел руками — накурил так, что не продохнешь.

Полина скользнула по комнате рассеянным взглядом, прошла к умывальнику.

Господи, до чего же надоели ей все эти разговоры — о холодной войне, об атомной бомбе и еще черт знает о чем! Она молода, и ей нужно только одно — счастье. Свое, маленькое, но счастье!

Итак, с чертежами покончено.

Полчаса назад, приняв от Корнеева последние копии, начальник конструкторского бюро объявил, что работы больше нет. Протирая платком стекла очков и помаргивая добрыми, как у телка, глазами, он оправдывался, точно был виноват, обещал при первой же необходимости подать весть. Потом этот лысый симпатичный человек долго тряс Федору Андреевичу руку и в довершение сам проводил его в бухгалтерию.

Старик кассир выдал Корнееву тысячу сто рублей, Федор Андреевич сдал временный пропуск, вышел из заводоуправления. Вот и еще одна короткая страничка жизни перевернута.

Ничего, работа найдется! Сейчас он зайдет в коммерческий магазин, купит бутылку вина и пирожных, остальную тысячу рублей преподнесет Поле. Пусть купит себе на платье, скучна что-то она в последнее время. Конечно, не мешало бы приобрести зимнее пальто ему, но, во-первых, за тысячу рублей пальто не купишь, а во-вторых, можно еще проходить и в шинели. Поля рассказывала, будто скоро отменят карточки, легче будет…

Корнеев решил пройти по Пушкинской — сократить путь, а заодно и посмотреть, как выглядит эта часть города теперь. До войны он часто ходил здесь и хорошо помнил прямую широкую улицу, застроенную деревянными домами и поросшую по обеим сторонам густыми ветлами.

Федор Андреевич повернул за угол и едва не попятился.

Широкая улица сплошь была залита жидкой грязью. Масляно блестя на солнце, бескрайнее море грязи было недвижимо и терялось где-то вдали, за много кварталов отсюда. Да!..

Девочка в белой шапочке, издали очень похожая на Анку, только пониже ее ростом, бесстрашно перебиралась через это зловещее море. Ее резиновые сапожки тонули в грязи; осторожно ступая, девочка бережно несла в высоко поднятой руке сверкающий замком портфель. Вот она наступила на кочку — сапожки показались из воды почти до щиколотки, вот, обрадовавшись, шагнула смелей и, потеряв равновесие, упала.

Корнеев бросился к девочке, вынес ее на сухой пятачок у завалинки. Всхлипывая и не обращая ни малейшего внимания на выручившего ее из беды человека, курносая девчушка принялась оттирать полой измазанного пальтишка свой портфель.

— Страх господний! — певуче заговорила вышедшая из дома женщина с ведрами. — Тут не то что дите — взрослый утопнет! Летом-то у нас тут дача, а как весна или осень — ну, скажи, спасу нет!..