— Нет, не помню.

Не узнавал девочку и Федор Андреевич. Когда он уходил на фронт, ей было года три; круглая, словно шарик, она с утра до вечера носилась по двору, с визгом залетала в расставленные руки Корнеева, охотно показывала, какие красивые туфельки купил ей папа. У нее были пухлые, со складочками ручонки, ярко-синие глаза. Корнеев и Поля часто затаскивали девочку к себе, угощали конфетами. Тогда они уже ждали своего Сережу… За эти дни ни Настя, ни ее дочка не были у них еще ни разу.

— Выросла, большая уже, — улыбалась Настя. — Ну, пошли, дочка. Гуляйте, Федор Андреевич!

Попрощавшись, Корнеев медленно двинулся к дому. Да, хороший человек электромонтер Павлов погиб, а след на земле остался — синеглазая Анка. Только сейчас Федор Андреевич подумал, что девочка очень похожа на отца. От матери только цвет глаз, а взгляд внимательный и спокойный, полные губы, округлый подбородок и темные, в крестик брови — все от отца…

Пока Корнеев гулял, к ним пожаловала гостья, Полинина тетка.

Агриппина Семеновна с красным лоснящимся лицом и складчатым подбородком, упавшим на рыхлую шею, поставила блюдечко с чаем, обхватила Федора Андреевича толстыми руками.

— Слыхала, слыхала, все вырваться не могла, — целуя Корнеева мокрыми мясистыми губами, говорила сна. — Здравствуй, племянничек, здравствуй!

Корнеев снял шинель, подсел к столу, посмеиваясь, написал в блокноте: «А вы все полнеете», — и подвинул Агриппине Семеновне.

— Чевой-то? — с интересом спросила она Полю. — Очки позабыла, как на грех.

Полина едва заметно усмехнулась — про очки тетка врала, она была неграмотной, — прочитала.

— А что мне! — довольно хохотнула Агриппина Семеновна. — Живем, хлеб жуем!

Она внимательно оглядела Федора Андреевича, одобрила:

— А ты, служивый, Ничего, не больно уж и изъезженный! Она вон тебя подкормит! А что онемел — опять не страшно. Ей, — показала она на Полю, — не с языком жить, а с мужиком.

— Тетя! — укоризненно остановила Поля.

— Что тетя? Ай не правда? У меня вон Степан на что уж плюгавый, не чета Антону-покойнику, царство ему небесное, а все мужик! И по дому, и за свиньями, и по своему делу, когда может.

Полина покраснела, отвернулась. Федор Андреевич возмутился, чиркнул в блокноте.

— Чевой-то? — дернула Агриппина Семеновна за рукав Полину.

— «Нельзя ли без глупостей!» — со скрытым удовольствием прочитала Полина.

— Это какие же глупости? — Агриппина Семеновна снисходительно смотрела на Корнеева. — Без глупости этой и дите не сделаешь, мир на том стоит!

Не желая слушать, Федор Андреевич отошел к окну, взял книгу.

Что-то негромко сказала Полина.

— А что больно поддаваться, — донесся громкий обиженный голос Агриппины Семеновны, — он мне, чай, в сыновья годится!

«Чертова баба! — раздраженно думал Корнеев. Он всегда недолюбливал ее за этот отвратительный цинизм. Забылось за эти годы, так вот — напомнила! — У Полины скверное окружение. Работает в каком-то кабаке, тут еще тетка эта преподобная! Надо что-то предпринимать. Полина и так замкнулась в своей скорлупе: придет, поест и спать. Ни разу за эти дни книжку не взяла. Новых платьев нашила, а книжки ни одной не прибавилось… Хотя насчет книжек зря: он ведь только приехал, она с ним побыть хочет, нельзя все в одну кучу валить. Тетка, наверно, и надоумила ее из школы уйти, очень похоже! С Полей нужно будет поговорить, не лучше ли ей все-таки сменить работу?»

До слуха снова донесся голос Агриппины Семеновны. Она о чем-то просила, говорила негромко, заискивающе:

— Ты уж постарайся. Скотина она скотина и есть, корма просит. А я тебе на праздник окорок уважу, копчененький.

— Ладно, тетя, ладно, — нетерпеливо отвечала Полина.

— Вот и славно! Пойду я, Поленька.

Прозвучал смачный поцелуй, тетка насмешливо и громко попрощалась:

— Не серчай, порох!

Полина подошла к мужу, взгляд у нее был укоризненный. Ну, вот сейчас и она упрекнет: старый, мол, человек, зачем ее обижать?

— Нужно тебе расстраиваться, мало ли чего она мелет! — сказала Поля.

Федор Андреевич отшвырнул книгу, засмеялся, привлек Полю к себе. Все занимавшие его сегодня мысли: о войне, о жизни, встреча с Настей — все это вылилось в ясное, совершенно определенное желание. Дотянувшись до блокнота, он энергично написал: «Пора думать о работе, хватит лодырничать!»

— Так и знала! «Буду отдыхать, поправляться, тишина, покой!» — смеясь, передразнила Полина.

— «Отдохнул».

Полина с любопытством спросила:

— Куда ж ты пойдешь работать?

— «А все равно куда.. — Карандаш повис в воздухе и снова побежал по бумаге: — Допустим, банщиком».

Полина не поняла, шутит Федор или говорит всерьез, улыбнулась:

— Там тоже надо… говорить.

— «Тогда в какую-нибудь артель, ремеслу учиться. Например, сапожничать».

Этого Полина не могла принять даже в шутку. Она отобрала у мужа карандаш и бумагу, словно прося не спорить, пытливо посмотрела на него.

— А зачем тебе сейчас работать? — Полина ласково погладила щеки мужа. — С нас хватит, и с одной моей работы проживем…

Веселые глаза Федора изменили выражение, и этот внимательный спрашивающий взгляд мгновенно заставил Полину как-то внутренне подобраться.

— Много ли нам надо? — Поля продолжала гладить щеки мужа, но теперь это были другие движения, не столько ласковые, сколько осторожные. — Зарплата да пенсия, а купить у меня все можно.

«Да разве дело только в этом!» — хотелось сказать Федору. Он покосился на блокнот, лежащий на подоконнике, но Полина уже отошла к столу.

— Смотри, Федя, дело твое. Иди-ка завтракай.

Поля тихонько вздохнула, подумала о муже тепло, с невольным уважением: разве он согласится сидеть дома, знает она его! И все-таки какой-то холодок, досада в душе у нее остались: настроение сразу изменилось.

В заключении медицинской комиссии госпиталя, в офицерском билете, а теперь в свидетельстве о снятии с воинского учета основная болезнь Корнеева называлась коротеньким греческим словом — «афазия». В переводе это означало полную или частичную утрату способности речи.

Однажды, еще в госпитале, Федор Андреевич попросил наблюдающего за ним невропатолога Войцехова дать что-нибудь почитать об этой болезни. Тот отшутился.

— Вы что, думаете, у нас тут дом санитарного просвещения?

Корнеев помрачнел, понимая, что ему просто отказывают.

Войцехов присел прямо на койку, заговорил грубовато и дружески:

— Послушайте меня, батенька! Зачем вам всякой дребеденью голову забивать? Думаете, от этого лучше бывает? Черта с два!

Врач оживился, рассказал под дружный смех обитателей палаты, как один впечатлительный человек, начитавшись описаний болезней, начал поочередно находить их у себя и в результате сошел с ума; потом искренне и очень убежденно посоветовал:

— Так что лучше высуньтесь в окно и дышите свежим воздухом. Полезнее!

Корнеев понимал, что в какой-то мере врач был прав, но теперь он отдохнул, окреп, и мысль о необходимости почитать об афазии возникла снова. «Чтобы бороться, надо знать врага», — пришла на память многократно слышанная истина; сейчас она прозвучала как некое теоретическое обоснование вспыхнувшего любопытства, и решение было принято.

Моросил мелкий холодный дождь; Корнеев обходил тусклые лужи, старался держаться ближе к домам. До библиотеки было недалеко, но пока он добежал, шинель на плечах и фуражка набрякли.

В полутемном коридоре Федор Андреевич минуту помедлил (он заранее испытывал чувство неловкости, предвидя объяснение с библиотекарем и откровенно сочувствующие, с примесью любопытства, взгляды), приоткрыл дверь.

В библиотеке было пусто. На решетчатом барьере высились стопки книг, дальше начинались ряды высоких стеллажей, отделенных друг от друга узкими проходами.

Маленькая сухонькая старушка в темном платье с белым кружевным воротничком, остроносая и седая, появилась откуда-то справа, кольнула Корнеева быстрым, каким-то пронизывающим взглядом и неожиданно звучным голосом сказала: