Как же иначе — ведь рука руку моет! Существуют обязанности, диктуемые чувством товарищества, и выговор, от которого сегодня удалось избавить соседа, камрада Улицкого, может быть, завтра, когда этот выговор вот-вот грозит обрушиться на тебя, будет удачно отведен тем же камрадом Улицким.

К тому же некоторые приказы и весь повседневный уклад службы требуют неукоснительного выполнения. Ясно? Ни один цыган — черт возьми! — не смеет шляться по ночам — иначе закон, который он нарушает, полюбопытствует насчет размеров его шеи!

Над равниной, мягко подымающейся вверх, плоскогорье в семьдесят — восемьдесят метров кажется уже приметной возвышенностью. На удобной западной стороне плоскогорья город раскинул свою широкую квадратную площадь, предназначенную для базаров и парадов и окруженную каменными домами в стиле восемнадцатого столетия. Среди площади высится вычурный и безвкусный русский собор, сооруженный всего лет тридцать назад, вокруг беспорядочно громоздятся кварталы низких деревянных домишек, дворы, церкви, лавки, молельни, притоны, с их радостями, горестями, верой, — а дальше по обе стороны возвышенности вытянулись загородные домики. Ибо местные жители не любят оставаться в городе, когда ранним летним утром жаворонки носятся над полями, заливаясь вовсю, а утренний зов кукушки доносится до человеческого жилья.

Загородные деревянные домики в этих краях называют дачами. В них поселяются русские и евреи, удовлетворяясь примитивной мебелью, лишь бы был садик с березками да неизменный блестящий медный самовар в углу занавешенной от зноя комнаты. Это происходит летом. Весной же, когда по ночам еще бывают заморозки, люди, которые придерживаются своего календаря, словно ласточки точного срока перелетов, большей частью еще живут в городе. Поэтому весной сонные дачи с забитыми ставнями и запертыми дверями стоят за низкими, серовато-зелеными обомшелыми палисадниками, настолько ветхими, что они едва ли выдержали бы натиск пятилетнего ребенка. Но если, например, в городе свирепствуют заразные болезни, или заражена питьевая вода, или продукты питания внушают опасения, то обеспокоенные родители посылают своих детей на дачу ранее обычного срока.

В прозрачно-голубом, словно алмаз, воздухе последних апрельских дней, как бы предвосхищающих наступление мая, слышен терзающий ухо скрип немазанных колес крестьянской телеги.

Дорога, достроенная лишь наполовину, обрывается наверху, на гребне холма, посреди дачного поселка. Пролегающее внизу казенное шоссе, по которому медленно поскрипывает крестьянская телега, должно было по первоначальному плану пересечь дачный поселок. Но в последнюю минуту уездное управление сообразило, что обходный путь и крутой подъем шоссе выгодны не правительству и государству, а лишь инженеру-строителю и дачевладельцам, цены на земельные участки которых повысятся. Таким образом, дорога внизу разветвляется впустую, она заходит в тупик и кончается у дома купца Зюскинда, который уже теперь отправил на дачу свою дочь Дебору и ее двоюродного брата Александра. Ибо военный судья доктор Познанский, которого вселили в этот дом, предупредил старика с обычными для него шутками и прибаутками об эпидемии дизентерии, сделавшей город Мервинск местом, пригодным для жительства разве только в случае крайней нужды. Кроме того, у учащихся еще каникулы, да и вообще неизвестно, возобновятся ли занятия.

Дебора Зюскинд — на еврейский лад Двойра — сидит на скамейке у круглого стола под чудесным светло-зеленым опахалом сильно накренившейся березы. На ней белое полотняное платье, вышитое красным и черным на поясе, у шейного выреза и на рукавах. Заплетая косы, она спорит с Сашей, который считает ее самой красивой и умной из еврейских девушек всей оккупированной области.

Александру удалось довольно быстро устроиться учителем в недавно открытой в Мервинске еврейской гимназии, поэтому его освободили от принудительных работ. Двойра, предпочитающая называть себя русским именем Даша, решительно утверждает, что основным и важнейшим достижением русской революции должно явиться изъятие крестьянами земли у помещиков. Саша же держится того взгляда, что подлинная действенная революционная воля присуща лишь пролетариату.

Оба они считают себя социалистами еще со школьной скамьи, и спор между ними вертится вокруг одного вопроса: кто явится движущей силой перестройки сошедшего с рельсов буржуазного общества — крестьянин или рабочий.

У Саши в руках немецкая газета, он с увлечением размахивает ею и несколько раз перечитывает сообщения петербургского корреспондента датской газеты.

— Там, — Саша указывает на восток, — знают, каким путем идти! Если русская бужуазия все еще будет колебаться — прекратить ли ей эту явно проигранную войну или по-прежнему ждать помощи от Англии, Франции и кормящей посулами Америки, — то народ, презираемый, замученный, исходящий кровью, изголодавшийся народ решительно пошлет ее к чертям.

— А нас не будет при этом! — с сожалением отвечает Двойра. — Мы торчим здесь и пропадаем, даже не имея возможности учиться чему-нибудь… Настоящее болото. — Она стукнула кулаком по перилам. — Мы живем, как крысы на болоте. Ничего, никаких происшествий. Мир вступил на новые великие пути, а мы, как волы, покорно несем ярмо. Ах, Саша, прямо хоть волком вой!

Она встала, расправила платье и пошла к дому, чтобы принести самовар, хлеб и сало для завтрака. Саша смотрел ей вслед, этой милой бунтарке с черными косами. Может быть, в один прекрасный день, когда он приобретет вес и влияние в обществе, она не откажется выйти за него замуж, не по любви — она не была влюблена в него, — а из-за привязанности, из-за общности мыслей, взглядов, жизненных целей. Правда, она смотрела на Сашу совсем иными глазами, чем на красивого смеющегося обер-лейтенанта Винфрида. Ладно, таковы факты, но человек не создан для того, чтобы покоряться обстоятельствам, он еще поборется с ними, — и Саша отнюдь не считает себя побежденным только потому, что обер-лейтенант Винфрид нравится его Двойре.

«Одно дело нравиться, другое — любить», — подумал он.

Вдруг его охватило какое-то беспокойство, он обернулся. Через забор перелезал человек, грязный, бледный как мел солдат. В его глазах светился жуткий страх, но движения были бесшумны, как у призрака. В русской солдатской форме, с вещевым мешком, он стоял перед Сашей весь в соломе, словно долго пролежал в устланной соломой телеге. Лицо землистое, грязное, с уже многие недели не бритой бородой.

Саша испугался, как безоружный мальчик перед бродягой. Но не тронулся с места. Правда, он побледнел, но не отвел от парня внимательного, умного взгляда. Его темные еврейские глаза спокойно выдержали настойчивый взгляд голубых блестящих глаз пришельца.

— Полиции не видать? — прошептало видение, вопросительно повернув голову. Саша также беззвучно отрицательно мотнул головой. Человек улыбнулся.

— Тогда пусти меня где-нибудь поспать, воды дай, кусок хлеба. — В этом хриплом шепоте чувствовалось полнейшее истощение.

— Мне бы только на три ночи, не больше. Не бойся. Я не разбойник.

Саша медленно ответил:

— Может быть, я и боюсь, но я верю тебе. Я вижу, кто ты. На этой даче живут, но соседняя пустая. Заберись туда через дыру в заборе. Вода там в бочке за домом. Хлеб ты получишь. А теперь уходи.

Главное — чтобы Двойра не испугалась чужого. Через две минуты ее страх прошел бы, он в этом уверен. Но лучше пусть все это останется между мужчинами.

Гриша кивнул головой. В следующую секунду видение исчезло, оставив на песке и на зеленой траве лишь соломинки.

Саша решил, что и соломинки здесь лишние, он тщательно подобрал их, скомкал, сунул в карман. Затем стал ходить взад и вперед. Он был еще бледен, но твердо решил приглядеться поближе к этому беглецу, когда тот выспится. Чтобы казаться совсем спокойным перед Двойрой, он вновь углубился в газету, изучая приложение, посвященное экономическому положению, опытам по применению тростникового корня, крапивы, семян курослепа как заменителей кофе, риса, а также росту бумагопрядильных фабрик.