Имею в виду прежде всего «коммунистов и сочувствующих». 27 Предисловие ,J

Но критические суждения могут относиться и к самому этому содержанию, к «существу дела».

Первое из них касается «не оправданного и не оправдавшегося оптимизма прогнозов» Че — будь-то уверенность в неизбежности революции в Латинской Америке и её победы или в неуклонном росте коммунистической сознательности народа Кубы; гипотеза о возможности—на этой основе—одновременного строительства социализма и коммунизма.

Другое—в связи с тем, что представляется многим главным парадоксом, противоречием, непоследовательностью—и далее по уничижительной нарастающей—установок Гевары. Настойчиво подчеркивая «личность-центричную» систему своего «послания», своего марксизма; любовь (к людям) как непременное и основополагающее качество революционера, Че одновременно—и много раз—демонстрирует чуть ли не маоистское отношение к человеческим жизням, готовность принести на алтарь освобождения любые жертвы; превращает свою многократно доказанную способность к самопожертвованию в императив для миллионов. И подчеркивая необходимость готовности к лишениям, и требуя участия в добровольном неоплачиваемом труде, и призывая к вооруженной борьбе, которая —как он сам признает—неминуемо потребует «большой крови»... Как всё это совмещается с исходной посылкой—и императивом— гуманизма в «проекте Че»?

Подобное обличение «волюнтаристской, субъективистской, антигуманистической и т.д.» составляющей послания Гевары является общим местом либерально-реформистской (и ортодоксально"-коммунистической) критики в его адрес. Именно отсюда—считают некоторые из обличителей—вытекает еще один изъян «мира идей» Че: в нём, действительно, почти не встречается тема политической демократии и даже само упоминание о ней (см. ниже). Из всего этого и делается однозначный вывод: Гевара стремился «загнать народ в свой рай», вопреки его, народа, воле; навязать ему, народу свои утопии («нового человека» и т.д.) —если не физическим принуждением, то принуждением моральным, если не насилием, то силой («гипнозом») примера, но в любом случае—не желая считаться с реальными, сегодняшними настроениями, мироощущением, слабостями и т.д. большинства, с его правом на эти слабости...

Имеется в виду «ортодоксия» 1956-1991 гг. 281

Ответ Че своим будущим критикам в значительной мере содержится в тексте книги. Дискуссия о проблеме «требовательности»—и «права на эгоизм» продолжается. Но кое о чём надо, по-видимому, сказать и в предисловии, используя преимущества, которые даёт нам историческая перспектива, взгляд из следующего века, знание того, что и как произошло за истёкшие сорок лет.

Во-первых, о мере оправданности «оптимизма интеллекта»— вначале и «оптимизма воли»—до конца.

Да, сегодня мы—и современники Че, дожившие до 2005 года, и те, кто родились уже после его смерти—точно знаем, что волна революционного движения в Латинской Америке, на исходе которой погиб Эрнесто Гевара, и следующая волна этого движения—на стыке 60-х и 70-х годов, и третья (центральноамериканская) его волна—разбились (за пределами Кубы), так и не прорвав до конца валы сопротивления статус-кво. Однако не заемным знанием из будущего руководствуются те, кто реально желают изменить настоящее0: объективная оценка степени их реализма (авантюризма, волюнтаризма и т. п.) —требует сопоставления взглядов (и действий) «про-грессоров» с тенденциями их исторического времени. И с этой точки зрения «оптимизм воли» Че представляется совершенно оправданным, а оптимизм интеллекта (уверенность в возможности победы) опирался на вероятностный характер объективного прогноза на рубеже середины 50-х годов.

Как мне приходилось уже писать «в прошлом веке», главной чертой той, специфической фазы мирового развития21, которая пришлась на годы исторического действия Эрнесто Гевары (почти совпадая с ним во времени), была «глобальная ситуация высокого уровня альтернативности». Иначе говоря—максимальная выраженность—и напряженность, сила и подъём тенденции альтернативности мирового развития, которое пребывало (или во всяком случае— воспринималось, как пребывающее) в ситуации своеобразной бифуркации, относительного равновесия путей человечества в будущее. Ситуация эта возникла (возникала) как равнодействующая процессов послевоенного десятилетия (включая качественное ослабление обуславливающих возможностей центра мировой систе

А не ограничиваться объяснением её, призванным post factum служить оправданием собственного бездействия, его непогрешимости. Охватывающей — условно — период 1953/54-1968 гг.

29 (предисловие

мы1)—и того нового этапа альтернативного развития и освободительного движения, которым были отмечены 1956-1961 гг.

Это были годы, когда страны альтернативного развития — и прежде всего СССР (и КНР)—объективно доказывали свою способность к соревнованию с Западом—будь-то в космосе, в становящемся «третьем мире» или (пока ещё) на идеологическом и даже экономическом поприще. Годы максимальных темпов и напряженности антиколониальной борьбы (в Северной, а затем Тропической и Южной Африке, на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии), переросшей во многих странах каждого из этих регионов в борьбу за полную политическую независимость и свободный выбор пути развития. Годы начала второй национально-революционной войны во Вьетнаме и поисков новых путей антикапиталистической борьбы на Западе, созревания «гроздьев гнева» 1968 г...

На острие же этого, третьего за XX век подъёма борьбы против системного статус-кво2 оказалась именно Латинская Америка, где закономерности и тенденции, порожденные ситуацией глобальной альтернативности развития, преломлялись и «умножались» импульсами, шедшими от ситуации «пика альтернативности» в развитии региона... Пройдя через свой «надир» в середине 50-х годов (символом чего для Гевары стали события в Гватемале3) освободительные процессы в регионе вновь устремились из глубины к поверхности социально-политической жизни4.

Связанное с результатами Второй мировой войны, начавшейся деколонизацией, складыванием «альтернативного блока» и решающими шагами к достижению им военно-стратегического равновесия. Отдельно надо отметить то обстоятельство, что капиталистические общества Запада и европейские страны альтернативного развития находились уже (и ещё) на качественно общем для них уровне социально-экономического развития (урбанизированные индустриальные страны...).

И первого из них, не связанного по своему происхождению с мировой войной.

В масштабах же региона в целом это и свержение (военными) популистских лидеров в Бразилии и Аргентине, перевороты (Батисты) на Кубе и Рохаса Пинильи в Колумбии и многое другое в том же роде.

И опять-таки Че (уже—Че) оказался на переднем крае этой динамики, открытой—в регионе—высадкой «82-х с "Гранмы"».

301

За боями в Сиерра-Маэстра последовали события в Колумбии и Венесуэле1; рушились диктатуры, гибли или бежали диктаторы, вспыхивали очаги повстанческой борьбы... «Затянувшийся на десятилетия кризис структур (последний раз прибегну к «оптовому» самоцитированию) вступал в свою решающую фазу... Возникла объективная возможность полярного решения комплекса проблем и противоречий «среднеразвитого зависимого капитализма». Эта историческая ситуация превращала народы далёкого (от прежних магистралей исторического прогресса), «экзотического» континента в современников и субъектов глобального развития. «Сто лет одиночества» остались позади. История и здесь обретала общечеловеческое дыхание, упиралась в глобальные структуры и новейшие проблемы мира, в равнодействующую решения которых Латинская Америка была призвана внести свой вклад—культурой, мыслью, действием...

Поэтому в отблеске борьбы героических десятилетий родилась великая латиноамериканская литература второй половины XX века. Поэтому переместился сюда (60-е годы) центр мировой марксистской мысли. И поэтому юноши 20-х и 30-х годов рождения вырастали здесь в революционных деятелей всемирного масштаба2...»