— Знаешь, что плохо, Вадик? Слишком быстро ты себя нашел… Да что там быстро — с ходу… Одного тебе в напутствие пожелаю: пусть тебя влево-вправо пошвыряет.

— Это как? — не понял Вадим.

— А как с женщинами… — учитель не выбирал сравнений, не щадил юности, а может, намеренно вгонял в краску любимого ученика: — Одной всю жизнь сыт не будешь.

Помнится, покоробила тогда скоромная аналогия семнадцатилетнего юношу, чистого, аки горный хрусталь, но виду не подал, спросил только:

— А если будешь?

— Тогда не мни себя знатоком, молчи в тряпочку! — Ярости у учителя всегда хоть отбавляй было, он и письму учил так же — только кнутом не порол. — Какой ты художник, если не бросало тебя от любви к любви, пока настоящую не обрел, единственную… А к ней продраться нужно.

— Могло и сразу повезти…

— Не верю в «сразу»! Откуда ты знаешь, что повезло, если сравнивать не с чем? Я же говорю: это как с женщинами… — И добавил, успокаиваясь: — Придет время — сам поймешь. Только бы не поздно… А почему разговор завел? Талант в тебе вижу…

Тогда запомнил накрепко одно: про талант. Всегда неприятное отбрасываешь, отбираешь то, что сердцу любо. Так и жил, про талант помня, гладко жил. И в Строгановке ни вправо, ни влево его не бросало, шел как шел, и никто его за то не осуждал, наоборот — в пример ставили: мол, какова цельность натуры! Не то что у тех, кто сначала в одну крайность бросится, потом в другую, а в результате — ноль без палочки. И еще оправдываются: ищем, мол, себя. Поиск, товарищи, должен быть плановым. Не слепые котята — по разным углам тыкаться. Берите пример с Вадима Таврова! Равнение — на маяк!

Признайся, маячок, горд был этим?

Горд, горд, чего скрывать…

А что ж с некоторых пор сомнения стали одолевать? Что ж разговор этот давний с учителем из головы не идет, в подробностях крутится? Или свет у маяка ослаб, напряжение упало? Да нет, с напряжением — порядок, двести двадцать, как отдай. Только что-то светить некому…

Кстати, почему не женился, если уж поминать учительскую аналогию? Не нашел — на ком? Удобная отговорка… Возможностей — опять-таки «кстати» — хватало, нечего скромничать, ни внешностью, ни умом Бог не обидел. И уж собирался пару раз — помнишь? Как не помнить… Но объективные причины. Одна из кандидаток, например, не туда, куда положено, посуду ставила или вот еще мебель любила переставлять: однообразие ей, видите ли, не нравилось, надоедало. Другая… Ну, ладно, о другой не будем, тут — больно. Тут сам виноват. Хотя, впрочем, причины схожи…

Ты привык быть один, Вадимчик, привык спать один, утром в одиночестве просыпаться, завтракать, все ставить, куда положено раз и навсегда, работать привык один и допускал кого-то до себя и себя до кого-то лишь на время, на срок «от» и «до», самим тобой отмеренный. Хорошо это, а, Вадим?

А собственно, что плохого? Привычка — вторая натура, а натурой он и похвастаться может, цельностью и крепостью. Не натура — глыба гранитная…

Так что же эта глыбища, этот памятник себе трещинки стал давать? Нехорошо. Непорядок. Без малого три дня твое могучее терпение испытывают какие-то мамины детки, а ты уж — лапки кверху: бежать надо, работа не идет! А ведь не идет…

Резко встал, вгляделся в картон. Да, неудача. Не вышло, настроение подвело. Сегодня. Бывает. Завтра этого не будет… А этюд дрянь.

Подцепил на кисть черной краски, крест-накрест перечеркнул написанное. На сегодня все. Пошел обедать, отдыхать, валяться на траве. Как там у поэта: «Счастлив тем, что обнимал я женщин, мял цветы, валялся на траве…» Исключая женщин, счастье — впереди.

После пакетно-вермишельного обеда разделся до плавок, подобно тем клопам-лазутчикам, и улегся загорать посреди участка, благо солнце еще высоко было и пекло по-страшному. Улегся прямо на траву, на пузо, макушку белой кепочкой, предусмотрительно из Москвы привезенной, прикрыл — чтоб не дай бог тепловому удару не случиться! Приступил к чтению обнаруженного на террасе древнего номера «Науки и жизни», в коем задержался на статье про телепатию и телекинез — явления необъяснимые, а стало быть, вредные и ненаучные, по мнению автора статьи. Своего мнения на сей счет Вадим не имел, не думал о том ранее, а теперь верил автору на слово. И читал бы он так и далее, не отрывался бы, принимая горячую послеполуденную солнечную ванну, как вдруг из-за забора его окликнули:

— Дяденька, а дяденька…

Он даже не сразу понял, что зовут именно его, только заслышав детский голос, затравленно встрепенулся: кто? где? зачем?

— Да вам я, вам, дяденька…

За забором стояла голенастая девчонка, похоже, малость взрослее старшего из давешних лазутчиков, специалистов по отвлекающим маневрам, лет, значит, десяти, тощая (таких в школе «шкелетами» кличут), под мальчишку остриженная, в коротком, до колен, сарафанчике, до такой степени выгоревшем, что первоначальный его цвет великий спец по колориту Вадим Тавров определить не брался. Может, желтый был, а может, коричневый. А может, и вовсе красный. Рядом с ней топтался некто Бессловесный, абсолютно голый, загорелый, с соплей под носом, с указательным пальцем во рту, росточку полуметрового или того менее, судя по некоторым небольшим признакам — мужеского полу. Год ему от роду — с ходу определил Вадим. Не было у него теперь занятия душевнее, чем на глаз определять возраст врагов.

— Ну, дяденька же… — с раздражением повторила девчонка, не понимая: почему этот пожилой чудак в белой кепке сидит на траве, испуганно разглядывает ее и на призывы не реагирует. Совсем, что ли, со страху сдурел?…

— Слышу, не глухой, — сварливо сказал Вадим. Возможно, попади ему под руку книга Макаренко или Сухомлинского, он прочел бы в ней, что с детьми следует разговаривать ласково и вежливо. Но в растрепанном номере журнала «Наука и жизнь» о воспитании детей не было ни слова.

— Чего надо?

— Это мой братик, — девчонка потрясла голого субъекта за коричневую ручонку, и он, молчаливо соглашаясь, качнулся туда-сюда, не вынимая пальца изо рта.

— А мне-то что? — спросил Вадим, заранее готовый к любой пакости и со стороны девчонки, и со стороны братика.

— Вам-то ничего, а мне каково? — Девчонка опять потрясла брата свободной ладошкой — совсем по-бабьи, по-взрослому, подперев щеку. — Забот с ним знаете сколько?

— Не знаю, — сказал Вадим и на всякий случай поглядел по сторонам: вроде никого кругом, спокойно.

— И слава богу, что не знаете, — закивала девчонка. — Так я к вам по делу. Он вертолет на ваш участок запустил, а мамка за вертолет мне всыплет, ему-то что…

— Какой еще вертолет? — взъярился сбитый с толку Вадим, даже встал. — Какой вертолет, спрашиваю?

— Зеленый, — спокойно объяснила девчонка. — С винтом.

— Знаю, что с винтом!… А танка он сюда не запускал? Бомбы не бросал?

Орал и сам понимал, что смешон: на кого орет? Однако не мог остановиться и орал не столько на кого, сколько для кого — для себя надрывался, себя успокаивал, а точнее, подобно самураю, приводил в боевую готовность.

А девчонка, привыкшая, видно, ко всяким разным «закидонам» меньшого братца и умеющая его успокаивать не хуже тех же Макаренко с Сухомлинским, и тут терпения не утеряла.

— Танка не запускал, — ответила она на прямо поставленный вопрос. — Танк дома остался, в ящике. А бомбы он делать не умеет. Пока. И я не умею… Вы уж позвольте зайти, забрать вертолет. Попадет ведь… А я заметила, куда он упал.

Вадим наконец сообразил, что девчонка имеет в виду какую-то летающую игрушку, а вовсе не военный вертолет, до винта набитый десантниками. Сообразил он это, и ему стало весело: докатился, брат, скоро грудных младенцев бояться станешь, мимо яслей пройти не сможешь — только с охраной.

— Ищи, — разрешил он.

— Я через калитку, — обрадованно сказала девчонка и побежала вдоль забора.

Бежала она в хорошем спортивном темпе, и братец не поспевал за ней, ноги у него еще медленно шевелились, и поэтому часть пути она тащила его волоком — за руку, что не мешало ему сосредоточенно сосать палец, никак не реагируя на неудобства передвижения.