Она стоит на веранде дома, вглядываясь в туман. Сейчас воскресное утро, и воздух — почти теплый, слишком теплый для начала декабря, отчего кажется, что сегодня — день другого сезона года или другой широты, влажная мягкая погода, напоминающая ей тропики. Она смотрит вдоль улицы, и густой туман делает кладбище невидимым. Странное утро, говорит она себе. Облака легли на землю, и мир стал невидим — это не то, что плохо или хорошо, решает она, просто странно.

Рано, слишком рано для воскресенья в любом случае, чуть позже семи, и Алис и Бинг все еще спят в своих кроватях на втором этаже, а она, как всегда, с первыми лучами солнца на ногах, даже если при этом совсем немного света, как в это скучное, истекающее туманом утро. Она не может вспомнить, когда в последний раз она смогла проспать целых шесть часов, шесть часов подряд без просыпания от тяжких снов или внезапного обнаруживания, что ее глаза открылись сами по себе на рассвете; и она знает, эти трудности со сном — плохой знак, безошибочное предупреждение о грядущих проблемах, но, несмотря на все слова матери, она не вернется к лекарствам. Принимать те таблетки было каждый раз равнозначно небольшому глотку смерти. Как только начинаешь лечение, твои дни превращаются в отупляющий режим забывчивости и растерянности, и нет дня, чтобы ты не чувствовала, как твоя голова набита ватными шариками и комками бумажных обрывков. Она не желает ограничивать свою жизнь, чтобы только жить подольше. Она жаждет будоражащих эмоций, мыслей, запечатлевших ускользающие моменты ее жизни, чтобы оставаться живой во всем, что было для нее когда-то живым. И никаких страданий. Она больше не может позволить себе покорно следовать эмоциям, но, несмотря на ее решимость сопротивляться, внутри ее вновь начинает подниматься давление, и она начинает ощущать вспышки прежней паники, узлом завязанное горло, кровь, стремительно пролетающую по венам, зажатое сердце и беспорядочные ритмы ее пульса. Страх без причины, как однажды описал это состояние для нее доктор Бернхэм. Нет, говорит она себе сейчас: страх того, что вместо жизни придет смерть.

Нет сомнений, что переезд сюда был правильным решением, и она никогда не жалела оставленное жилье на Президент Стрит в Парк Слоуп. Риск придал ей больше смелости, и Бинг и Алис были к ней очень добры, очень щедры и великодушны, так постоянны в их дружбе с ней, но, хоть она стала менее одинокой, иногда бывают времена, частые времена на самом деле, когда нахождение с ними только все ухудшает. Живя одна, она никогда не сравнивала себя ни с кем. Она справлялась со своими трудностями, ее ошибки были ее ошибками, и она страдала от них в рамках ее небольшого, ограниченного пространства. Сейчас она окружена страстными, энергичными людьми, и по сравнению с ними она похожа на блеклую бесчувственность, безнадежное ничто. Алис вскоре получит свой докторат и академический пост где-нибудь, Джэйк печатает историю за историей в небольших журналах, у Бинга есть музыкальная группа и его смешной неприметный бизнес, и даже Милли, острая на язык, никогда-незабываемая Милли, процветает в танцах. А она — она быстро двигается в никуда, быстрее, чем молодой щенок станет старым псом, быстрее, чем расцветет и завянет цветок. Возможность стать художником уперлась в стену, и большинство своего времени она тратит на показ квартир для возможных клиентов — работа, которой она занимается сцепив зубы, и которую она так боится потерять в один день. Все это так непросто вынести, но ко всему прочему здесь присутствует и секс, совокупления, которые она должна слышать сквозь тонкие стены наверху, и факт, что она — одинока в доме с двумя парами. Прошло много времени с тех пор, как она занималась любовью, восемнадцать месяцев по последним подсчетам, и она так проголодалась по физическому контакту, что с трудом может думать о чем-либо другом сейчас. Она мастурбирует в кровати каждую ночь, но мастурбация — не выход, она предлагает лишь временную разрядку, как будто аспирин больному зубу, и она не знает, как долго она сможет протянуть без того, чтобы быть поцелованной, без того, чтобы быть любимой. Бинг сейчас свободен, это правда, и она чувствует его интерес к ней, но она никак не может представить себя с Бингом, не видит себя, как ее руки касаются его широкой, волосатой спины, или как она пытается найти его губы сквозь заросли этой толстой бороды. Вновь и вновь после отъезда Милли, она думает о приближении с ним, но как только видит Бинга утром за завтраком, то понимает — это невозможно.

Ее мысли начинают будоражить ее, неконтролируемые игры сознания, внезапные порывистые провалы в темноту. Иногда они приходят в коротких вспышках — импульс сжечь дотла дом, соблазнить Алис, украсть деньги из сейфа фирмы — и потом, так же быстро, как прибывали, они исчезали в ничто. Другие были более постоянны, более действенны. Даже простой выход наружу чреват теперь опасностями, и в такие дни она даже не может смотреть на людей, проходящих по улице мимо нее, чтобы не раздеть их в своем воображении, сорвать с них одежду одним резким, внезапным рывком и затем разглядывать по ходу их тела. Эти прохожие становятся для нее не людьми, а телами, принадлежащими ей, кусками мяса, натянутые на кости и внутренние органы, а когда прохожих становится очень много на Седьмой Авеню, где расположен офис ее работы, сотни если не тысячи экспонатов проносятся мимо ее глаз каждый день. Она видит огромные, громоздкие груди толстых женщин, небольшие пенисы мальчиков, пробивающиеся волосы в паху тринадцатилетних подростков, розовые вагины матерей, толкающих перед собой младенцев в колясках, задницы стариков, безволосые половые губы девочек, пышные бедра, узкие бедра, широкие, колеблющиеся ягодицы, волосы на груди, впавшие пупки, напряженные соски, животы со шрамами от операций на аппендиците и кесаревого сечения, кал, выскальзывающий из ануса, мочу, вытекающую из длинных, наполовину эрегированных членов. Эти образы выворачивают ее наружу, она поражена, что ее сознание может показывать такую человеческую грязь, но как только эти образы стали приходить к ней, она уже была не в силах избавиться от них. Иногда она даже доходит до представлений, как ее язык входит в рот каждого прохожего, каждого, кто попался ей на глаза, стар ли он или молод, красив ли или ужасен, как ее язык облизывает каждое обнаженное тело, проникает языком в увлажненные вагины, накрывает ртом толстые, отвердевшие пенисы, отдавая себя с одинаковым пылом каждому мужчине, каждой женщине и ребенку в оргии всеобщей любви. Она не знает, как остановить эти видения. Они опустошают и выматывают ее эмоции, и дикие видения входят в ее голову, как будто были введены кем-то; и, хоть она постоянно воюет с их появлениями, но в этой битве ей не победить.

Недолгие вывихи сознания, вспышки страстной ярости, нечистоты выплескиваются из ее внутренних глубин, но во внешнем мире очевидности она позволила своим желаниям выйти из-под ее контроля лишь однажды, лишь один раз со всеми вытекающими последствиями. Баллада о Бенджамине Самуэлсе датирована летом 2000 года, восемь лет тому назад, восемь с половиной, если точно, что означает — почти треть ее жизни прошла с тех пор, и все еще помнится, и она никогда не переставала слышать эту песню в себе, и сейчас, на веранде этого воскресного утра, она не знает, случится ли подобное когда-нибудь в ее жизни. Ей было двадцать лет, и она только что закончила третий курс в университете Смит. Алис собиралась вернуться в Висконсин для летней работе в детском лагере возле озера Окономовок, и она спросила себя, хочет ли она получить эту работу, что можно было очень легко устроить. Нет, работа в летнем лагере ей была неинтересна, сказала она себе, у нее был неудачный опыт лагерного лета, когда ей было одиннадцать, и поэтому она решилась на другую работу, также близкую к дому — профессор Самуэлс и его жена, сняли в южном Вермонте на два с половиной месяца дом и нуждались в присмотре за их детьми Беа, Корой и Беном, девочками пяти и семи лет и парнем шестнадцати лет. Сын был слишком взрослым для присмотра, но в прошедшем школьном году наломал дров, еле-еле пройдя по многим предметам, и она должна была вести с ним уроки по английскому, американской истории и алгебре. Он был очень злой в начале лета — вместо футбольного лагеря в Нортхамптоне, перспектива провести одиннадцать недель с родителями и сестрами в невыносимой дыре посередине неизвестно чего. Но тогда она была очень красива, никогда она не была более красивее, чем в то лето, более гладкой и мягкой, чем высохшее создание, ставшее ей сейчас; и почему будет недовольным шестнадцатилетний подросток уроками прекрасной молодой девушки, одетой в летнюю одежду без рукавов и черные обтягивающие шорты? В начале второй недели они подружились, а в начале третьей — они начали проводить вечера в обществе друг друга в павильоне, небольшом отдельном строении в пятидесяти ярдах от главного здания, и там они смотрели кинофильмы, которые она выбирала в видеомагазине на ее экскурсиях в Браттлборо. Девочки и родители уже тогда спали. Профессор Самуэлс и его жена работали над книгами в то лето и соблюдали жесткое расписание, вставая в пять тридцать каждое утро и ложась спать в девять тридцать или десять вечера. Они менее всего были озабочены тем, что их сын и она проводят столько времени вдвоем в павильоне. Она была Эллен Брайс, прежде всего, мягкоголосой, спокойной девушкой, добившейся успехов в классе истории искусства профессора Самуэлса, и они могли положиться на ее ответственность во всех ситуациях.